Расколотое небо

— Они там наверняка считают, что я нанесу немедленный удар в отместку за потери, явно готовы встретить нас огнем. Пусть привыкнут к тому, что мы не летаем. Наш удар должен быть неожиданным и окончательным!

Себя Лоуфорд не щадил.

Каждый день часа по три гонял свой «де-хэвиленд» по небу, тренировал нового стрелка. Остальные пилоты по очереди поднимались, встречались с ним в учебном бою.

Опаленное солнцем, зашелушенное ветром лицо Лоуфорда стало кирпично-красным, щеки ввалились, глаза были холодны и яростны.

Отстраненный от полетов Черкизов сидел в штабе, занимался канцелярией, в ответ на усмешки Мити Тубеншляка замечал:

— Терпеливость — свойство нужное. Раз приказано передать отряд сэру, я передал. Однако же, меня, Митя, напрасно со счетов списываешь… Мы еще полетаем!

На этот раз «де-хэвиленд» пришел к Астрахани один. Очень высоко по розовому утреннему небу полз серый крестик. Геркис, сидевший в кабине «ньюпора», долго смотрел на англичанина из-под ладони, спросил удивленно у Глазунова:

— Слушай, комиссар, может быть, они думают, что мы тут спим?

Глазунов не ответил, смотрел на небо тревожно. С миноносцев, стоявших на Волге, ударили зенитки. Шрапнель рвалась, не долетая до англичанина, вспухала хлопковыми, рваными облачками.

— Не нравится мне это, Янис… — наконец сказал он. — Почему он один?

— Вот посажу я его — тогда узнаем! — оскалился весело Геркис, нахлобучив на голову свою германскую стальную каску, завертел рукоять динамо-пускача.

«Ньюпор» пошел на взлет, флотские прекратили огонь. «Де-хэвиленд» развернулся, высыпал бомбы в Волгу, покатился от «ньюпора» прочь на юг. Обе машины исчезли из видимости.

Афанасий полез на крышу ангара с шестикратным биноклем в руках ждать возвращения Геркиса.

Глазунов пошел к «фарману», который стоял с разобранным мотором. Англичане сколько дней не летали, Нил Семеныч считал, что и сегодня их не будет, занялся металлическими дряхлевшими на глазах внутренностями «сальмсона».

Минут через двадцать Афанасий закричал с ангара:

— Летит!

Мотористы повскакивали. На ангары, не выдержав, полез и безлошадный Кондратюк.

Афанасий спрыгнул с ангара, побежал к кухне. В его обязанности входило налить Геркису кружку чая, чтобы выпил прямо возле «ньюпора». Если захочет еще раз слетать. Но до кухни не добежал, потому что вокруг разом все тревожно закричали. Афоня оглянулся и оцепенел.

С самолетом происходило что-то непонятное. Он шел страшно близко к земле, так близко, что временами пропадал, ныряя в пригородные овраги. Только вдруг возникал в туче пыли, красный, тупоносый, задирался к небу и снова накренялся. Чуть в стороне от кладбища росло несколько тополей, «ньюпор» направился прямо на них, все зажмурились, но мотор тонко взвыл, в каком-то нелепом прыжке истребитель перепрыгнул через тополя, сбивая макушки крыльями, ударился в землю, подскочил и перевернулся вверх брюхом, показывая иссеченные, песком и камешками плоскости и фюзеляж. Хорошо были видны темные пятна от масла.

Сразу стало тихо.

Все, не сговариваясь, побежали к аэроплану. Когда добежали, увидели: Геркис висит на ремнях вниз головой, шлем с него свалился, и белые волосы касаются земли. Рот разинут, руки болтаются, как у куклы.

По крику Глазунова, приподняли машину, выволокли пилота из кабины, положили на землю, разодрали комбинезон. На волосатой незагорелой груди меленько подрагивала синяя пороховая татуировка: русалка держит в руках кружку, смеется… Латыш задыхался, в груди его что-то булькало и переливалось.

— Ноги! — сказал Глазунов.

И тогда все увидели: под потертыми крагами Геркиса расплывается темная лужица, левый ботинок разорван, торчит грязная подошва ступни.

Геркис открыл глаза. Всегда голубые, они сейчас были молочно-белыми, зрачки сузились.

— Не один он был… Заманил просто… «Сопвичи»… — сказал он. — Четыре штуки!

Перетянули ему пробитую грудь, ноги, как умели. Положили на телегу, Балабан сел на вожжи, погнал в город, в лазарет.

Когда начали немного приходить в себя от ужасного несчастья, загомонили, задымили махрой. Нил Семеныч с сизым от злости лицом рявкнул:

— Чего варежки развесили? Ставь машину на колеса!..

С трудом запрокинули «ньюпор», треща, он уселся на шасси. Глазунов, бледнея, смотрел. С изувеченного винта падали комья земли, концы пропеллера были расщеплены, одна из лопастей висела на древесных жилках. Глазунов стукнул по ней, и лопасть легко отвалилась, показывая на сломе мелкоклеенные слои древесины. Из-под капота капало. Сбоку от кабины на фюзеляже были рассеяны густо и часто пробоины разной величины, в них была видна педаль, залитая кровью Геркиса. Хвост с рулем высоты был помят, как бумага, в нелепый ком. Из мотора шел дым.

— Конец машине! — сказал кто-то, охнув.

Глазунов смотрел-смотрел, а потом плюнул, бросил на землю вехотку, пошел прочь от всех — от «ньюпора», от людей.

Уже издалека донесся бас его, он ругался на просторе, изливая душу там, где ему никто не мог помешать.