Расколотое небо

— Явление Христа народу! — пробурчал Горегляд, разглядывая насторожившегося Васеева. — Почему простаивают две машины на площадке списывания девиации?

Геннадий помнил о времени прибытия на списывание девиации, но, вернувшись из столовой, Пургин дал ему новое указание: заняться изучением инструкций. Это сразу вытеснило из его головы все остальное. Он поспешил в штаб за учебными пособиями, потом, пока летчики были в столовой, листал тонкую брошюру, восстанавливая в памяти порядок подготовки и несения боевого дежурства.

— Говорим об исполнительности, о порядке, о высокой организованности, а сами допускаем вопиющую неорганизованность! — сверлил взглядом Пургина и Васеева Горегляд. — Кто виноват?

— Я! — вскинул голову Васеев в ожидании упрека или наказания.

— Тем хуже. Почему это произошло?

— Виноват. Закрутился.

Горегляд, едва сдерживая гнев, сказал Пургину:

— А вы где были? Занят Васеев, пошлите другого летчика.

— Забыли. Занялись летными книжками — оформляем допуск к дежурству, — робко пытался оправдаться Пургин, которого мучило сознание собственной вины, «Я же послал Васеева, я приказал проводить занятия с летчиками. Может, сказать об этом? Васеев всю вину взял на себя, а я... Теперь поздно».

— Немедленно отправляйтесь на площадку! — сказал Горегляд Васееву. — Возьмите мою машину.

Геннадий рванулся к двери, но его остановил окрик полковника:

— И предупреждаю в последний раз! Буду наказывать за спячку и неорганизованность! Строго наказывать!

3

На исходе третьей недели после совещания в дивизии в кабинете Горегляда собрались командиры эскадрилий, Северин, Тягунов, Брызгалин, Черный, Выставкин, командир батальона обеспечения Колодешников, секретарь комитета комсомола Ваганов. Каждый доложил о готовности к дежурству.

Горегляд ходил по кабинету легко, какой-то особой, пружинистой походкой, и весь его вид выказывал собравшимся, что настроение у полковника праздничное, дела в полку идут хорошо и главные задачи решены в срок. Что и говорить, приятно сознавать победу, которая далась нелегко. Степан Тарасович остановился возле стола и оглядел собравшихся. Усталость проглядывала в глазах у многих, лица потемнели, у Северина и Черного заострились скулы. Много пришлось поработать. Много. Но никто не пожаловался на чрезмерную нагрузку, а командиры эскадрилий Федя Пургин и Сергей Редников вчера даже предложили для полетов с молодежью использовать сегодняшнюю ночь, оставленную на отдых. Скажи сейчас им, сидевшим в притемненном кабинете, всему личному составу части, что поступила новая команда, — все до единого пойдут за своими командирами и будут трудиться столько, сколько нужно.

Из штаба Горегляд и Северин шли пешком, обсуждая все то, что сегодня особенно волновало их обоих, — завершение войсковых испытаний и переучивания, совпавшее с заступлением на боевое дежурство. Несколько раз Горегляд повторял одни и те же слова: «Успели. Полеты». И довольно потирал руки.

О полетах Горегляд говорил как о самых счастливых событиях в своей жизни. Летчик красен полетом. Уверенно летает, красив почерк — и человек хорош. В полет он вкладывает свою душу, это его работа, как плавка у сталевара. С душой человек у печи работает — и сталь светится, нет в ней ни примесей, ни пережога; спустя рукава — и сталь холодная, шершавая, в язвах. Человек в любое дело должен душу вкладывать, только тогда оно будет прекрасно.

— Завтра, как условились, подведем итоги испытаний и переучивания в полку, а послезавтра — снова на вахту. — Горегляд тяжело вздохнул — ни дня на передышку.

Неожиданно в вечерней темноте раздались тревожные завывания. Ревун долго сотрясал тугой, напоенный осенней влагой воздух. И тут же громко захлопали двери домов. Летчики, техники, механики торопливо выскакивали на улицу и бежали в сторону аэродрома.

— Видно, начало учений, — сказал Северин.

— Давненько не тревожили, — глухо ответил Горегляд и взглянул вверх. Звезд на небе стало меньше, с юга-запада подползали темные облака. — И погода против нас: вечером простые метеоусловия, а сейчас «сложняк». Правда, теперь и он не помеха: справимся!

Возле казармы остановились и увидели, как в темноте запрыгали яркие лучи фар мчавшегося газика. Шофер заметил их, резко затормозил, лихо развернулся и, остановив машину, открыл дверцы. Газик рванулся в темноту, и, пока он, подпрыгивая на неровностях дороги, мчался на аэродром, полковник молчал — мысленно представляя себе, кто и в какой очередности уйдет в воздух. «Теперь силенок хватит, — думал он. — Успели молодежь подготовить. Полк — в строю! Да и новые машины удачные: и ракеты есть, и пушка...»

Газик выскочил на рулежку. Внезапно в свете фар вырос часовой с автоматом.

— Вот те раз!—сказал полковник, открывая дверцу. — Горегляд я, сынок. Полковник Горегляд!

— Кругом! Здесь пост, товарищ полковник. Не могу! — Часовой упрямо стоял перед капотом газика, давая понять, что на пост он никого не пустит.

— Я выйду, Степан Тарасович. — Северин щелкнул ручкой и открыл дверцу.