Расколотый берег

– Вы все еще думаете, что смерть вашей матери – несчастный случай, да, Эрика? Той же ночью случился пожар в лагере «Товарищей», припоминаете? Тогда погибли три мальчика. Одного Чарльз собственными руками прикончил в «Высотах». Может, ваша мать что-то видела? Или слышала?

– Джо, ну не надо, я не…

Кэшин смотрел на ее склоненную голову, бледный пробор в волосах, прижатые к груди руки.

Не поднимая глаз, она еле слышно повторяла что-то вроде мантры.

Кэшин знал, что это такое. Он и сам так заклинал боль, беспокойные мысли, память, нескончаемые черные ночи.

Наконец она выпрямилась, всеми силами пытаясь собраться.

Кэшин терпеливо ждал.

– Какая теперь разница, Джо? – заговорила она постаревшим, безжизненным голосом. – Для чего вам нужно все это вытягивать из меня? Вы получаете от этого удовольствие?

– Зачем вам телохранитель?

– Мне угрожали.

– Не верю. Думаю, вы всегда знали, что Джейми жив. Вы защищали его, но в то же время боялись. Верно?

Она не ответила.

– Вы видели, как он измывался над Поллардом, правда? В зале было только одно откинутое кресло. Одно-единственное. Высидели там, Эрика.

Она беззвучно плакала, и слезы размазывали безупречный макияж.

– Чарльз потом передал вас Полларду, так ведь, Эрика? Поллард не брезговал и молодыми девушками. Мы нашли фотографии у него в компьютере. Вам хотелось, чтобы Джейми убил Чарльза и Полларда, так? На смерть Чарльза вы посмотреть не смогли, но зрелище с Поллардом пропускать не собирались. Правда ведь?

Рыдания Эрики становились все громче, она тряслась всем телом.

– Вы остались до конца, Эрика? А когда его повесили, вы как, хлопали? Легче стало?

Кэшин поднялся.

– Вы нездоровы, миссис Бургойн, – сказал он. – Неудивительно: болезнь, как известно, порождает болезнь. Спасибо, что уделили мне время.

На Квин-стрит обрушивался ливень. Фин, припарковавшийся вплотную к соседней машине, сидел и спокойно читал газету.

– Ну как прошло, шеф? – поинтересовался он.

– Да ничего особенного, – ответил Кэшин. – Отвези-ка меня домой, сынок.

* * *

Собаки изменились до неузнаваемости.

– Что ты с ними сделала? – спросил Кэшин. – А уши-то, уши!

– Впервые в жизни подстриглись и причесались, – ответила мать. – И знаешь, им понравилось.

– Они просто в шоке. Надо было сначала с ними посоветоваться.

– Не лучше ли им остаться? Здесь им так хорошо. Вряд ли они захотят возвращаться в твои развалины.

Кэшин подошел к машине и открыл заднюю дверцу. Собаки, не шевелясь, смотрели на него.

– Вот видишь, Джозеф, – начала мать, – видишь…

Кэшин коротко свистнул и указал пальцем на дверь. Собаки тут же сорвались с места, стремительно запрыгнули на заднее сиденье, сели и застыли как вкопанные, глядя прямо перед собой.

Кэшин закрыл дверь и сказал:

– Буду привозить их в гости.

– И почаще, – ответила мать. – Бонзо в них просто влюбился. Теперь эти псы – его лучшие друзья.

Кэшину показалось, что в глазах матери заблестели слезинки.

– Когда поеду в город, завезу их к Бонзо повидаться, – пообещал он. – Только скажи ему, чтобы своей отравой на них не брызгал.

Он подошел к матери и поцеловал ее.

– Тебе не мешало бы повидать аналитика, – сказала мать, поглаживая рукой его голову. – Не жизнь, а настоящая литания ужаса.

– Нет, просто черная полоса, – ответил он и сел в машину.

Она подошла к окну:

– Они курицу любят, у тебя есть?

– Они и против филе ничего не имеют. И потом, всякое сбитое зверье тоже хорошо идет. Пока, Сиб.

Пока он ехал домой, на западе догорала вечерняя розовая заря и ночь мягкими шагами начинала ступать по земле. На перекрестке он включил фары, и через пять минут их лучи уткнулись в темный дом и осветили мужчину с фонариком в руке, который стоял у стены и курил сигарету.

Ребб подошел к машине, открыл дверцу и выпустил собак.

– Господи, – произнес он, – подменили их, что ли?

Вне себя от радости, собаки кинулись к нему.

– Я здесь ни при чем, – ответил Кэшин, – это все мать. А я думал, ты насовсем ушел.

– Да хотел было, но там работы нет, вот и вернулся, – объяснил Ребб. – Старик уже еле ходит. Так я подумал – буду ему помогать и еще останется время у этого твоего собора поболтаться.

Они обошли вокруг дома, освещая фонариком работу Ребба.

– Поболтаться? – спросил Кэшин. – Ты это называешь «поболтаться»?

– Берн приходил, подсобил немного. Язык, правда, у него поганый, но работать он умеет, этого не отнимешь.

– А я и не знал. Память у него крепкая, это да.

– Правда, что ли?

Ребб посветил фонариком на свежую кладку стены, подошел и провел по шву пальцем.

– Помнишь, когда он привез бак для воды? Он вспомнил, что вы с ним встречались, еще когда были мальчишками. В футбол играл против вас. Против лагеря «Товарищей».

– Что-то я про такой лагерь не слышал, – отозвался Ребб и посветил фонарем на собак.

– У меня твоя фотография есть, – сказал Кэшин. – Тебе там лет двенадцать, ты стоишь, апельсин ешь.

– Никогда мне не было двенадцати, – ответил Ребб. – Пойду пирог с зайчатиной сделаю. Я опять с твоим пугачом ходил.

– С тобой там как, ничего не случилось?

Кэшину показалось, что Ребб улыбнулся.

– Я там один день всего был, – ответил он. – Кормили хреново.