Раскрашенные жизни (СИ)

Гоша любит тишину и спокойные занятия. Хасанов иногда заходит к нему стрельнуть лекции по философии (так получилось, что они с Гошей пересекаются на этом предмете в одном потоке; так получилось, что Хасанов почти не ведёт записи) и неизменно видит, как он сидит, скрючившись за своим исполинским столом. Напоминает огромного богомола. Рука с ручкой нависает над тетрадными листами, аккуратным тонким почерком заносит туда Гошины мысли. Неизвестно, что это за мысли: насколько Ислам знал, никто, кроме автора, ими не интересовался. Хасанов пару раз хотел заглянуть в эти записки, когда хозяин пошёл перетряхивать портфель на предмет лекций, но потом подумал, что там что-то очень-очень скучное, и не стал. Какая-нибудь научная работа.

Стол действительно исполинский, покрыт зелёной столешницей “под мрамор” и занимает добрую четверть комнаты. Соседа у Игоря нет, и вторая половина комнаты пустует. Насколько Хасанов знал, Гоша туда не заходит. Надо думать, уважает личное пространство.

Вообще-то он довольно неплохой парень. Как-то на первом курсе налаживали поставку большой партии алкоголя и показалось слишком банальным таскать спиртное в рюкзаках. Поэтому палетка с пивом отправилась на верёвках через окно. Окно выходит на торец здания, где в густых зарослях и остатках каких-то кирпичных строений гниют прошлогодние листья и мусор, который многие поколения нерадивых студентов выбрасывали прямо из комнат.

Почти всё получилось. Кроме того, что палетка навернулась с подоконника и пол превратился в душистое хрустящее болото. От брызнувших осколков стекло треснуло в раме, и треугольник его вывалился, как молочный зуб у ребёнка, смешавшись с кашей на полу.

- Господа, - говорил Игорь, - хотелось бы знать, кто это сделал. Ну честно.

Он всегда ужасно нервничает, когда на подконтрольном ему этаже что-нибудь происходит.

Все молчат, и Гоша повторяет:

- Хотелось бы знать.

Нервно подтыкает руками карманы. Пушистые тапочки его быстро намокают.

- Никто, - говорит Серёга Бузеев, прозванный Лоскутом за всегда потасканный вид, причём каждый раз, когда его видишь, он кажется ещё более тёртым, чем в предыдущий. - Не мы.

Серёга живёт у самой гостиной, и его постоянно можно найти там, лузгающего семечки и плюющегося в телевизор. Или раскладывающего с другими картёжниками карты. “Я с жизнью бывал в близких отношениях. Она втюрилась в меня по самые клешни и теперь норовит вернуть. Злобная фурия”, - любит он говорить с дырявой улыбочкой, и тогда кажется, что с его крашенной перекисью шевелюры сыплются истлевшие останки десятилетий, а через многочисленные дырки в ушах пропущена нить времён. Над ним посмеиваются, но по-доброму. Представляется, как жизнь скачет вокруг него с пемзой и потрясая гребнем, пытается оттереть от грязи, расчесать отросшие патлы, почистить и оправить одежду, но он раз за разом отбивается.

По крайней мере эта жизнь каждый раз успешно выгораживает его от отчисления, и вокруг его любимого места возле окна неизменно можно найти одну-две горки шелухи.

Сейчас Бузеев держит перед собой окровавленные ладони.

- Да ладно.

- Точно тебе говорю.

Гоша косится на его ладони и сглатывает.

- Мне ведь надо объяснить коменданту, что случилось со стеклом.

Серёга зырит на друзей, на Гошу, и ему приходится немного задирать голову.

- Объясняй. Мне плевать на коменданта. Так ведь, ребята? Нам плевать.

Гоша пытается придумать, как ему поступить. Формально он может надрать этим трусливым засранцам-первокурсникам уши, но он только стоит и смотрит на сгорбленные спины людей, потихонечку отступающих в глубь коридора. Остаётся Ислам с примерзшей к лицу улыбкой, нервно переминается с ноги на ногу Яно. За спиной большой, как гора, Миша (плечи его - как пологие ленивые склоны) и такой же безразличный к происходящему. Где-то за бронёй тлеют угли, готовые в любой момент вспыхнуть под мехами темперамента. Ещё пара ребят, живущих неподалёку и выскочивших на шум. И Бузеев. Он бы рад уйти, но стоит слишком близко к прожекторам, которые освещают Игоря, да ещё эти пронзительно-кровавые руки. Опустил голову, ему кажется, что пара прожекторов направлены на него, и тень от подбородка вытягивается на груди в сосульку.

Гоша молчит, перекатывая на языке горчинку. Уши у него горят, утопил ноги в осколках, те мокро скворчат под мягкими подошвами. Все вдруг понимают, что даже если Серёга развернётся и уйдёт, Гоша его не сдаст. Будет самолично решать проблему с разбитым стеклом, может быть, вложит свои деньги: деньги для него не такая проблема, как для других, родители какие-то влиятельные дельцы не то в Нижнем, не то в Твери, но соседи по этажу останутся прикрыты, хоть и с нехорошими воспоминаниями о сегодняшнем дне.

Но отнюдь не потому, что кого-то боится.

- Тебе не мешало бы промыть руки, - говорит Гоша. Словно выталкивает изо рта вату.

Бузеев бурчит что-то невразумительное.

- Иди скорее перебинтуй их. Хасанов, есть у тебя бинт?.. Я не люблю вида крови. Мне от него неуютно становится.