Раскрепощение

Никто и не подумал объяснить коллективу журнала, что случилось, что послужило поводом для столь категорического решения.

Никто не объяснил читателям, почему публикация романа оборвана посредине.

Глухо передавали, будто бы пришла телеграмма от самого Суслова... В других слухах фигурировала не телеграмма, а телефонный звонок. Вместе с тем поговаривали, что не было ни звонка, ни телеграммы, а... Короче, простор для воображения был полный. Вплоть до фантастического предположения, почерпнутого из самого «Шакала» и сообщаемого шепотом: в романе изложена технология покушения на де-Голля, а в Алма-Ату вскоре должен был приехать Брежнев...

Так и по сей день это остается «белым пятном» в истории казахстанской (а по сути — не только казахстан-кой) литературы: что послужило поводом к снятию Шухова, кто раскочегарил под ним огонь, какие сердобольные старушки («санта симцлицитас») по хворостинке, по сучочку сносили в костер, дули на угольки... Да это и не важно. Важно другое: то была расправа. И когда эта расправа вершилась, никто — ни в Москве, ни вокруг — Шухову и его журналу не помог. Из тех, кто мог и обязан был помочь — по совести, по должности...

Что происходило в то время в самой редакции?

Было отчаянье, была растерянность. Были один за другим возникавшие планы немедленных действий: письмо в ЦК! Телеграмма — в Москву! Обращение к секретариату Союза писателей! Если справедливость не будет восстановлена —- тогда уход! Коллективно подаем заявления и уходим из редакции!.. Но волю к сопротивлению, к борьбе размягчали разного рода посулы: еще разберутся, решение отменят... Шухову предложат место секретаря в Союзе писателей, и журнал сохранится в прежнем качестве... Только никаких авантюр, скандалов: не нам, а Ивану Петровичу поставят их в вину, погубят «Простор» окончательно!..

Так или иначе, затевавшееся давно свершилось: в журнал был назначен новый редактор.

Шел 1974 год.

До начала перестройки оставалось еще одиннадцать лет.

ДОМБРОВСКИЙ

С Домбровским я познакомился случайно. То есть — что значит случайно? В «Новом мире», в двух номерах, только что был опубликован его «Хранитель древностей», даже на фоне тогдашних, середины шестидесятых, публикаций это оказалось первостепенным событием... И вдруг — из поездки в Москву возвращается мой карагандинский приятель, рассказывает, что там, в Москве, зашел в парикмахерскую, разговорился со своим соседом по очереди — и вдруг выяснилось: он, сосед этот,— Юрий Домбровский!.. Тот самый!.. И потом они идут к Домбровскому домой, говорят о многом, в том числе — о моем романе, только что вышедшем, и Домбровский всячески его поносит — за образ следователя из органов, прямо-таки клеймит меня последними словами...

Вот так фокус! Юрий Домбровский?.. Читал?.. И — клеймит?.. За моего следователя?.. Черт-те что! Да еще и — знакомство в парикмахерской?..

Я тогда читал только «Хранителя», не знал книг Домбровского в полном объеме, но в мощном, стопроцентном его реализме и в то время чуялись мне игривая романтическая струйка, любовь к закрученному сюжету, анекдоту, «странностям» неожиданных совпадений и совмещений. Потом я понял, что то и другое — и есть Домбровский. Все сплетено в нем, его стиле и судьбе, нерасторжимо: комната в коммунальной квартире в Большом Сухаревском — и Колыма, пьяные, неистовые дебоши — и противостояние, длившееся всю жизнь, противостояние свободной мысли — и тюремной решетки, гордости не признающего ничьей власти Мастера, Творца — и ползучего, изглоданного страхом холуйства... В этом противостоянии не было случайностей: все происходило закономерно, стоило лишь углубиться, проникнуть под обманчиво-невнятную поверхность... Так, если вдуматься, случилось и с возникшим знакомством. Тут все зависело от того, кто знакомил, и тогда при всей его случайности роль случая порядком убавляется. То есть становится ясно, что в жизни нашей вовсе не случайно так много места занимает случай.

Познакомил нас Эдуард Кесслер, горный инженер, карагандинец, высокий голубоглазый красавец с чеканным «нордическим» профилем, эдакий мягкий, застенчивый Зигфрид. Когда мы собирались дружеским кружком и распевали «Бригантину», «Товарищ Сталин, вы большой ученый...» и «Евреи, евреи, кругом одни евреи...» — он, Эдуард, пел на немецком и русском «Марш «Красного Веддинга»» — «Колонны, вставайте, шеренги смыкайте, на битву шагайте, шагайте, шагайте...» Он был старше нас всех, его несильный, рвущийся тенорок звучал для нас приветом немецких ротфронтовцев конца двадцатых — начала тридцатых грдов...