Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы

Москва. 18 февраля 1950 года

               Милый пес!

Хотела лечь, но потом решила записать.

Разговор с Твардовским. Завела дневник, но не умею его вести. Ну как это говорить в пространство? Надо к живому человеку обращаться. А — то ерунда получается.

В три явился Твардовский. Явно, где-то успел пропустить. Шуба на нем справная, на меху, отвороты меховые, шапка мехом оторочена, с бархатным дном. Дразню — так шикарен, что мне неловко в моей собачьей шубейке рядом с ним. Хвастает. Полу выворачивает. "Шуба-то на собольих лапках, — говорит. — Была с бобром, да бобер моль сожрала летом. Двадцать тысяч отвалил до реформы!"

Сели в машину. Разговор не вдет. Видно, мало пропустил, свою норму не добрал. Я уткнула нос в статью Симонова. Читаю. Вдруг Твардовский оживился: — "Шалманчик бы какой по дороге, а? Потирает руки, мурлычет что-то себе под нос. — А то и без шалмана можно. Просто бы "белую головку ухватить. Пирожки из дома я взял. Мария Илларионовна испекла". Шофер кивает головой: не прочь! Только вот, как наша спутница? Твардовский за меня отвечает: — "Да, она с нами выпьет! Она баба свойская! Своя, не выдаст!"

У Белорусского вокзала в ресторане ухватили "белую головку". — "Теперь посуду раздобыть надо", — говорит Твардовский. Глядим по сторонам: парикмахерская, ателье, мастерская, ткани. Посудно-хозяйственного заведения нет. Уже в Кунцеве обнаружили какое-то сельпо. Шофер бежит, возвращается. — "Только кружки с петухами есть по семь пятьдесят". — "Валяй с петухами!" Шофер притащил. — "Вот Мария Илларионовна обрадуется, в хозяйстве пригодится", — говорит он. — "Ну да! — ворчит Твардовский, — объяснять еще придется, откуда взяли, зачем". — "На дороге, скажем, нашли", — смеется шофер. Пьют за правительственной трассой у верстового столба. Буль, Буль, Буль… Пол-литра пополам. Закусили. Шофер: "У меня сало есть, только не интеллигентно нарезано". — "А с корочкой?" — спрашивает Твардовский. — "С корочкой". — "Тогда пойдет".

Едем дальше. Теперь уже та норма, при которой Твардовский легок на разговор. — "Я к вам от Фадеева. У него три рюмочки пропустил". — "Что так мало?" — "Ну, не пьет мужик, страдает. Что же дразнить буду?" — "Что ему совсем запретили?" — "Нельзя, запойный. Стареет старик, кряхтит. На четыре месяца в отпуск едет. Говорит, был на приеме Мао-Цзэдуна, вокруг стола, как кот ходил, а выпить нельзя. Фадеев, между прочим, это я вам не как жене говорю, хвалил очень Толину статью. Говорит, с продолжением в "Литгазете" печатать будем. Я, говорит, там только кое-что подправил. Совсем малость. У него в кабинете шкаф с рукописями стоит. Верите ли, полок сорок. Все "Последний из Удэге" и "Молодая гвардия". Все от руки переписано. Я полистал, таким его аккуратным почерком, с поправками. Все так тщательно отделано. — "Ну, ведь я труженик все-таки", — сказал он. Явно хотел, чтобы его похвалили.

Разговор перескакивает на Сталинские премии.

— "Если бы я был в Москве, Яшину первой премии не видать. На вторую бы свел. Это Фадеев: — "плакал", — говорит. Ну, вот надо же, нашел над чем плакать. Это из-за него. Я сейчас был в Сталинском комитете. Сережка Михалков говорит, руки потирая: — "А мы уже все тут распределили, старик: я тебе, а ты мне". Это еще ничего. А вот по театру, если бы вы знали, что там. Пришлось мне речь держать. Насилу убедил, чтобы Комарову дали, дальневосточнику. Его вся Сибирь знает. Такая территория, пять европейских государств. Сережка говорит: — "Лучше живым дать для поощрения". А я ему: "Помирать все будем". Я бы не хотел, чтобы меня на другой день после смерти забыли. В комитете ведь никто и не читает. Что, думаете, Яшина читали? Ерунда. Фадеев убедил. Но Комаров все-таки получит третью премию. Книжку переиздадут. У него жена, трое детей. Хоть посмертно, да на книжке будет стоять: "Лауреат Сталинской премии". Вообще-то премия хреновая. Мы тут даже сомневались, давать Блантеру или нет. Вроде бы как и не удобно. Посоветовались с Исаковским, тот говорит: "Дураки! Он счастлив будет. Мечтает. Когда объявляют или пишут, не говорят, какой степени премия — лауреат и все. А то, что раз будет напечатано "третья", забудут". Мы этого Блантера разыграть хотели, когда в Смоленск ездили. У него огромный бобровый воротник. И уж не шуба для него, а он для шубы. Приходим в обком, а он боится повесить шубу на вешалку. — "У вас, — спрашивает, — кто-нибудь караулит?" Мы решили ночью спороть у него воротник и вернуть ему только в Москве. — "Ну и что, спороли?" — Со мной Мария Илларионовна была. Она шуток не позволяет. Ненавижу это, когда вещь больше тебя.

Вот был у Симонова на квартире. У него двери, панели под дуб, под ясень разделаны. В кабинете дверь обита пробкой, чтобы, значит, Валя не слышала, как он диктует. А жена Исаковского, между прочим, за стеной все слышит. Я очень Симонова уважаю, не как поэта, конечно, поэт он никакой, а за его трудоспособность, организованность, организаторский талант, но жить бы я, как он, не мог. Все в его квартире для удобства, но все больше его. Понимаете?

Разговор переходит на "Новый мир". — "Вы довольны, что будете вести журнал?" — спрашиваю. — "Три года тому назад мне этого больше хотелось, но как-то не получилось. Теперь, правда, уже меньше хочется. Но я подумал: в секретариате черт знает что говорится! Я очень настроен против всего этого, а меня когда-нибудь спросят: — "Ну, а ты-то сам что сделал? Что предпринял? Чем делу помог?" Твардовский говорит, что твоя кандидатура всеми очень хорошо принимается. Москва гудит: Твардовский завалит журнал, не сумеет справиться — Тарасенков вытянет, он дока по этой части. Сказал, что Маленков назвал симоновский "Новый мир" "штабной журнал". Стращал меня: — "Теперь мы с Толей так жить будем: день у меня обедать — день у вас. И на даче в одном месте". Говорю: — "Сорвалось у Гусевой, не сдает дачу". — "Ничего, другую найдем. Что в городе не договорим — на даче. Машина в полном вашем распоряжении будет". О Кривицком сказал: — "Вот мы пьем. От нас больше пользы тем, с кем мы пьем. А он умеет пить с нужным человеком, чтобы ему польза была. Это, конечно, для журнала ценно, но очень много делячества у них в журнале".

Интересный был еще разговор о Маяковском. Твардовский говорит это в связи с тем, что Фадеев похвалил твою статью: — "Я бы так начал статью о Маяковском: — "У нас многие любят не Маяковского, но… и так далее. А что вы думаете: не пользуется он популярностью в народе. Что по нему будут в школе русский язык изучать? Да не будут! Пушкина читать будут…"

Не любит он Владимир Владимировича. И я не люблю. И как меня только Лиля терпит…

На обратном пути мело. В двух шагах ничего не видно. Да еще темь. Да еще после оттепели асфальт льдом покрыт. А мои спутники оба дошли. Под елочками у тебя в санатории еще приняли. Твардовский на заднем сидении дремлет, а водитель так рвет машину, то в один кювет, то в другой. Вот-вот набок. Одной рукой правит, другой меня за коленки хватает. Объясняет — студент — у Суркова шоферит. В вечернем учится. — "Только, чур, Суркову ни гу-гу". — Какое там гу-гу! Не довезет: и машину к черту, и нас с Александром Трифоновичем! Смеется, ерничает, черт. Ну, хоть реви! Дала по руке. Так вывернул машину — чуть не перевернулись. — "Недотрога". — Твардовский проснулся. — "Мы что, стоим?" — "Стоим". — "Вот и хорошо, вовремя. Кто первый пойдет гулять? Ноги поразмять. Даму вперед пропустим?" — "Даме не надо". — "Была бы честь предложена".

Пропадали черт знает сколько. Я им и гудела, и фарами мигала. Свалятся где-нибудь или машина на них наскочит. Правда, машины ни одной. Кого в такую погоду понесет, да еще по старому шоссе. Явились наконец. Твардовский вдруг вспомнил, что я училась водить машину. Требует, чтобы я садилась за руль. Сколько я ему ни объясняю, что права есть, а машины нет, не умею я водить машину, да еще в такую погоду…Но что сделаешь с ними, посадили за руль. Руки-ноги от страха отнимаются. Ничего не видно: дворники не помогают. Ползу на ощупь. Твардовский посапывает. Студент на плечо положил мне голову, храпит. Заглох мотор, стоим. Ну, должен он когда-нибудь протрезветь, этот студент! Проснулся, выматерился. Я же во всем виновата оказалась. Повел машину, как ни в чем не бывало.

Поднял Твардовского на лифте, сдал Марии Илларионовне. Я не поднималась, ибо в сердцах Мария Илларионовна могла налететь и на меня. Вот так мы и ездили нанимать тебя в "Новый мир".

               Маша

P.S. Звонил сегодня, девятнадцатого, Фадеев. Позвонил половина десятого. Митька сказал, что я сплю. — "А кто ее спрашивает?" — "Фадеев". — "Я сейчас разбужу ее". — "Не надо. Это не к спеху. Я позвоню позже". — Звонил в одиннадцать. — "Я прочел Толину статью. Она стала еще лучше. Передал вчера Симонову. Он перепечатает и со своими поправками пошлет вам. Разобьют, наверное, на две газеты". — Я говорю, что в среду собираюсь ехать к тебе, позвоню Симонову, быть может, он успеет. — "Очень хорошо, этим вы его подстегнете. У него сейчас много дел". — "Будете к юбилею печатать?" — "Нет, в ближайших номерах. Как здоровье Толи?" — "Лучше". — "Ну, и слава богу". — "Мы вчера у него были с Твардовским". — Думала, что Фадеев скажет что-нибудь по поводу "Нового мира". — "Ну, и отлично. Передайте ему привет"»[246].