Распахнутая земля

Чтобы сделать орудие, мало было найти подходящий камень. Вероятно, чтобы вернуть валунному кремню пластичность, сунгирцы сначала его долго вымачивали в воде. Затем каменными же отбойниками они сбивали с кремневого валуна корку — шероховатую, неровную, сохранявшую частицы известняка и других пород. Затем двумя резкими ударами на противоположных концах валуна делались две площадки. Так получалось ядрище — нуклеус. Теперь камень был подготовлен к работе.

Обычно считается, что в каменном веке человек «обкалывал» кремень. Это неверно. Древние мастера не раскалывали нуклеусы, а «отжимали» с них тонкие кремневые пластинки. Для этого были нужны «наковаленки» — вот эти крупные головки бедренных костей, на поверхности которых сохранились выбоины и порезы, занимавшие всю вершину полушария.

Укрепив нуклеус в выбоине кости, мастер упирался в край камня костяным стержнем отжимника. Усилие — и от нуклеуса отделяется тонкая кремневая пластинка. Стержень чуть сдвигается, и все повторяется сначала. Работа была тяжелой. Она требовала большой силы, сноровки и точного расчета, чтобы от давления костяным стержнем отделилась пластинка нужной формы и нужных размеров. На отжимник давили и руками, и всей грудью. Именно так, на глазах европейцев, изготовляли свои каменные орудия папуасы, о которых рассказал Н. Н. Миклухо-Маклай, и американские индейцы, давшие наглядное представление ученым об образе жизни и технике людей каменного века.

Но кремневая пластинка — это еще не орудие, а «полуфабрикат». Окончательный вид ей придавала вторичная обработка — ретушь.

Поставив отщеп или пластину на ту же наковаленку, сунгирец, уже более тонким отжимником, принимался отщеплять, отдавливать мелкие кремневые чешуйки, «оформляя» край. Он делал его то более острым, то, наоборот, притуплял, чтобы нож или скребок можно было взять в руку и не порезать пальцы. Именно так получались тончайшие наконечники стрел, острия, скребки, различные проколки и сверла, которые попадались нам при раскопках…

Слой за слоем. Лопата, нож, кисть, снова лопата. От черенка, отполированного руками, пальцы становятся непослушными, не хотят разгибаться. Мельтешит перед глазами мозаика прослоек, крапинок, пятен и линий, в которых затерялись следы человека, ходившего по этой земле.

Выпрямишься — вокруг колышки, белые кости, листы бумаги с находками на каждом квадрате. Все те же кости и кремни, мимо которых раньше равнодушно проходил в музее. А теперь они, как буквы, складывающиеся в слова и фразы, рассказывают тебе о жизни, скрытой за плотной завесой времени.

В то лето неожиданно для себя я понял, что самое главное в археологии — не вещи, даже не сам процесс раскопок. Все это лишь средства, та лазейка, при помощи которой входишь в мир бесчисленных вопросов и проблем. И лишь тогда появляется настоящий интерес, вопросов все больше, каждый ответ ведет тебя еще дальше, и незаметно это становится твоей жизнью…

5

Следующим летом я приехал на Сунгирь уже полноправным «сахемом», «вождем», как называли у Бадера начальников раскопов. После наших первых открытий на стоянке карьер под Владимиром получил мировую известность. Правда, второй год раскопок ничего существенно нового нам не принес: еще два наконечника дротиков (или стрел), много бусин, сланцевые подвески, костяные острия, «лопаточки» из бивня мамонта. Все это дополняло найденные раньше находки, позволяло сравнивать Сунгирь с другими стоянками, но не больше.

Это был последний сезон моей работы на Сунгире. Той же осенью я уехал в свою экспедицию — раскапывать неолитические стоянки на берегу Плещеева озера под Переславлем-Залесским. О последующих открытиях и находках, о все растущей славе Сунгиря я узнавал потом лишь из рассказов Бадера…

И вот в один из августовских дней 1964 года, вернувшись с раскопок на базу экспедиции, я увидел на столе письмо, написанное характерным бадеровским почерком. Письма этого я ждал уже несколько дней. Мне удалось найти интересную стоянку на Плещеевом озере, и я приглашал Бадера приехать после Сунгиря ко мне в Переславль. В ответном письме Бадер благодарил за приглашение, но сообщал, что приехать не может. «Дело в том, — писал он, — что на Сунгире событие: два палеолитических погребения, причем одно — богатейшее в Европе!»

Ай да Сунгирь! Я представил себе желтые, осыпающиеся стенки карьера, ряды колышков, наши раскопы, Бадера, довольного и озабоченного; представил, с каким восторгом расчищают это погребение неизвестные мне молодые «сунгирцы», и в душе шевельнулась зависть, что я не был при открытии, не могу и сейчас туда поехать…

Осенью, когда мы встретились с Бадером, оказалось, что право на зависть у меня было большее, чем у кого-либо.

Погребение — оно оказалось все-таки одно — нашли всего в полутора метрах от края моего последнего раскопа. Если бы в то, второе, лето мы смогли достать бульдозер, срезать в этом месте стенку карьера и расширить раскоп, открытие свершилось бы на шесть лет раньше!