Расплата

Отклеивавшийся лист трепетал на ветру, и, чтобы его прочесть, Якушев вынужденно прижал его внизу двумя пальцами к холодному цементу. Это был последний номер «Новочеркасского вестника», редактировавшегося неким профессором Шацким.

Раньше, при Советской власти, выходила в городе газета «Знамя коммуны», которую Якушев с удовольствием прочитывал, что называется, от корки до корки. В том же самом помещении выпускался и теперешний «Новочеркасский вестник». И самое обидное, что на двух страницах его нередко мелькали те же фамилии, что и раньше на страницах городской «Знамя коммуны». Только писали эти спасавшие свои шкуры люди уже не о стахановцах паровозостроительного завода, не о колхозниках станицы Кривянской и не о студентах политехнического института, а о приверженности иных горожан к новому порядку, об их готовности ревностно исполнять все указания городского коменданта и городского головы Иванова.

Одного из тех, кто писал в газету, Александр Сергеевич вспомнил. Это был долговязый респектабельный брюнет, приходивший в техникум ознакомиться с подготовкой к началу нового учебного года. Узнав о том, что Якушев когда-то учился в консерватории и даже дебютировал в опере «Борис Годунов», он проникся к нему симпатией и открылся в том, что ведет музыкальную картотеку-фонотеку, коллекционирует редкие пластинки и даже не то шутя, не то серьезно обмолвился, что готов записать голос Александра Сергеевича. Старик Якушев вяло махнул рукой:

— Э-э, батенька, поздно обратились… Съела мой голос проклятая астма. Давно уже съела. Так что, к сожалению, обогатить вашу коллекцию не могу.

С тем тогда и ушел этот респектабельный репортер. А теперь его подпись стояла под пространной информацией, озаглавленной «В германской комендатуре».

— Тьфу! — сказал Якушев и обошел тумбу с другой стороны.

Щуря подслеповатые глаза, он с интересом продолжал читать все наклеенные на нее бумажные листы, с грустью думая: «А ведь в городе в эти дни словно в капле воды отражаются все события времени. И не только события, но и все характеры и судьбы человеческие. Миша Зубков подрывает фашистов, а этот музыковед прославляет комендатуру фашистскую».

В новом приказе коменданта и на этот раз шесть параграфов из двенадцати заканчивались устрашающим словом «расстрел».

— Нет, нельзя так, господин комендант, — бормотал себе под нос Якушев. — Если вы перестреляете все население, кто же вас самого тогда на первой обгорелой акации повесит.

А потом в глаза бросилась большая афиша, наляпанная густой черной краской: «Скрипач-виртуоз Чучев дает благотворительный концерт, весь сбор от которого поступает в пользу раненых героических солдат и офицеров германской армии». Лохматые брови Якушева хмуро сомкнулись, и он тихо прошептал:

— Эх, Костя, Костя, а ведь в Нью-Йорке и Париже, где ты выступал, как шестилетний скрипач-феномен, афишки-то были покрасивее. Выходит, что и тебя втоптали в свое болото фашистские холуи, чтобы именем твоим прикрыться. А впрочем, что бы ты мог сделать, если бы выбирать пришлось между расстрелом и этим концертом?

Чуть пониже Александру Сергеевичу бросился в глаза не очень крупный заголовок. Да и текст под ним был набран неброским шрифтом. Сделав полшага назад, старый Якушев прочел: «Душем холодной воды для московских диктаторов должен стать провал их попытки наступления под Сталинградом». Глаза его так и схватывали этот короткий текст, за которым угадывалось стремление писавшего обойти молчанием подробности. Влажно стало от радости под стеклами очков. Достав не первой свежести носовой платок, старик прочел вторично заметку, и глаза его ярко заблестели. Отходя от тумбы, он громко забормотал:

— Орали, орали, что Сталинград вот-вот будет уничтожен, а оказалось, что наши там еще и наступают. Не научил вас как следует врать господин Геббельс. Значит, не сдают наши Сталинград. В гражданскую отстояли город на Волге от белых, а теперь бьют фашистов.

Он остановился в своих размышлениях и вдруг отчетливо представил, как бьются две силы за каждый квартал полуразрушенного города, и сила, которую весь мир считал было сломленной, стала брать верх, ошеломив своим упорством противника. И ему воочию представились, будто они были перед глазами, обугленные кварталы Сталинграда, кровь на улицах и площадях, роты красноармейцев, бегущих, стреляя из автоматов, за дрогнувшей цепью гитлеровцев, низко летящий самолет, атакующий отступающих фрицев. И конечно же его Веня, стреляющий из задней кабины.