Расплата

— Да нет, в том-то и дело, что нет, — горячо возразила жена. — Он сказал: «Фрау, вы очень красивая, но дело не в этом. Я знаю, что вы мне не поверите и можете меня принять за гадкого приставалу, но это не так. Я пилот и летаю на „мессершмитте“. В прошлый зонтаг — он забыл, наверное, слово „воскресенье“ и назвал этот день по-немецки — сбили меня уже в третий раз ваши парни. Они прекрасно дерутся в воздухе, идут на верную смерть. Я выпрыгнул с парашютом, потому что мой самолет горел. Но ни один из них не стал меня преследовать. Это же рыцарское благородство. Фрау, я вас очень прошу, если увидите своих летчиков, передайте им, что я никогда не буду открывать по ним огонь в небе. И еще передайте, пусть не думают, что у нас все офицеры за Гитлера. Вы узнаете скоро, что это не так. Целая группа таких, как я, поставила целью его уничтожить. Бомба на земле… Его взорвет бомба на земле, и я бы хотел бросить эту бомбу в фюрера и даже погибнуть после этого. А теперь прощайте, фрау. Навсегда прощайте». И он быстро ушел, и даже ни разу не оглянулся при этом. А ты сразу ревновать, Отелло несчастный, — закончила она и обвила его шею руками.

Дронов стоял, как громом пораженный, и острая беспощадная мысль сверкнула в сознании: «Вон оно как! Немецкий летчик и тот начинает понимать, что такое фашизм, и голову готов сложить, чтобы уничтожить своего фюрера бомбой. А ты, Дронов, донской казак по происхождению, еще думаешь, боязно или не боязно отдать жизнь при завтрашнем взрыве».

Он обнял Липу, грустно вглядываясь в ее глаза, подумал о том, как трудно ему в душе своей уравнять любовь к ней с необходимостью завтра утром уйти из дома почти на верную гибель.

— А мне его жаль… этого парнишку, — сказала в эту минуту Липа, имея в виду немецкого летчика.

Потом они, обжигаясь, пили горячий кипяток с маленьким, поделенным на двоих квадратиком пиленого сахара. Как приблизился вечер, Дронов и не заметил. За окнами все синело и синело, и наконец осенняя ночь накинула на город непроницаемое покрывало. Липа опустила светомаскировочную штору из плотной пергаментной бумаги и, поглядев на мужа, предложила:

— Ваня, мне сейчас фантазия в голову пришла. Помнишь, как бывало на старой квартире, еще до затемнения и до нашествия немцев, когда лишь ветер прилетал с займища да шумел над крышей, мы плотно закрывали окна и читали по очереди одну и ту же книгу, над страницами которой и смеялись и плакали.

— Рассказы Чехова, Липушка, — вздохнул Дронов.

— Вот именно. Какие они светлые. Как слеза человеческая. Давай почитаем?

Из стоявшей в углу вместительной плетеной корзины, куда была сложена добрая половина их нехитрого имущества, начиная с Жоркиных коротких летних штанишек и кончая платьями Липы, муж достал пожелтевшую растрепанную книгу в издании Маркса. Они сели рядом, касаясь друг друга, и Дронову было приятно ощущать на щеке пряди ее волос.

— С чего начнем? — спросил он тихо.

— А давай так, — шепотом сказала Липа, — на какой странице книгу откроем, тот рассказ и будем читать. Ладно? Только, чур, не подсматривать.

— Ладно, выдумщица, — согласился Дронов и с закрытыми глазами распахнул томик.

Ему попалась «Лошадиная фамилия», и, несмотря на то что прочел он этот рассказ бубнящим голосом, порой не выделяя фразы ни точками, ни запятыми, Липа от души посмеялась над незадачливым генералом, который никак не мог вспомнить фамилию человека, избавившего его от зубной боли. Липе достался «Хамелеон», и она прочитала его с таким воодушевлением, будто в концерте художественной самодеятельности. Потом Иван Мартынович читал «Средство от запоя», а Липа «Смерть чиновника».

Задув в пузатом стекле керосиновой лампы желтое пламя, Дронов первым полез под одеяло. Очнулся он от жаркого шепота.

— Ты не спи, — проговорила Липа требовательно, — погляди в окно, красотища какая.

Дронов раскрыл слипающиеся от сна глаза. За расшторенными от маскировки окнами в двух темно-синих квадратах переплета рамы виднелось рябое от звезд небо, в котором запутался желтый серпастый месяц.

— Правда, красиво? — спросила она.

— Красиво, — сонно пробормотал Дронов. — К этой красоте еще бы жизнь прибавить ту, старую, не поруганную фашистами.

— Ваня? — печально спросила Липа. — Отец говорит, будто вся наша станция забита немецкими воинскими эшелонами и все они идут на север, на север, чтобы Сталинград сокрушить. Как ты думаешь, сокрушат или нет?

— Ни за что, — возразил он, а Липа мечтательно промолвила:

— Вот бы кто взорвал ее сейчас.

Потом она разбудила его снова. В окна уже лез подкрашенный синью неба октябрьский рассвет, серп месяца изошел цветом и, тусклый, едва угадывался в своих призрачных очертаниях.

— Ваня, — стыдливо прошептала она, — ты знаешь, мне кажется, я беременна.

— Так ведь это же здорово, — обрадовался он. — Одно только могу сказать: да не иссякнет род Дроновых!

И потом еще раз она к нему обратилась в эту печальную, предельно для него напряженную ночь. Липа не думала, что эта ночь может у них быть последней. И, отдавая мужу свои ласки, она шептала ему в горячее ухо: