Расплата

Забросили бандиты свои сады. Когда-то вот этот с кровожадным взглядом всадник любовно сажал вишенки, теперь он скачет мимо своего сада, даже не оглянувшись, – торопится за своим бандитским отрядом.

Куда ты скачешь, неуклюжий всадник? Остановись, войди в свой сад, забудь о кровавых помыслах, посмотри на невестинский наряд вишен, приветливо покачивающих тонкими веточками, прислушайся, как усердно трудятся пчелы, собирая тебе мед.

Брось, всадник, кровавое дело, возьми лопату, выруби бурьян, что разросся у тебя в саду, возьми лукошко и посей на своей полоске хлеб – тебя ждет, испаряя влагу, жадная, голодная земля.

Но не внемлет всадник голосу рассудка, скачет и скачет как угорелый. Скачет к своей погибели...

3

По Карай-Салтыкам метались антоновцы, развозя по полкам распоряжения оперштаба. Только что кончился митинг, на котором Антонов объявил южный угол Кирсановского уезда (пойму реки Вороны) «демократической республикой» и объявил решение главоперштаба «республики» о мобилизации в «армию» «Союза трудового крестьянства» всех мужчин от двадцати до сорока лет.

На митинг были согнаны все жители Карай-Салтыков, Карай-Пущина и Балыклея. Люди молча стояли, выслушивая речи Плужникова и Антонова, и так же молча расходились, чувствуя, что не от добра объявил атаман мобилизацию.

Метались по селу всадники, шушукались по углам бабы, а Антонов сидел в саду Семенова под большой белой вишней, в деревянном резном кресле, и невнимательно слушал Плужникова, нервно комкая в руках газету.

Рядом с Плужниковым сидел остролицый холеный господин в золоченом пенсне и в знак согласия кивал головой.

Плужников излагал план тайного возвращения члена ЦК эсеров в Москву через Борисоглебск, излагал его со всеми деталями, – это бесило нетерпеливого Антонова.

– Вот так же и с поляком неделю пестались, а отдали в руки Чека за один день. На явки да на пароли надеетесь... Вот вас и напороли, – съязвил он. – А мне не до вас! Краснюки по следам идут. Вздохнуть не дают. Вот читай: «Кончается авантюра Антонова...» Хвалятся, что захватили мой фаэтон под Кашировкой. А вот: «Махно разбит, Колесников ведет переговоры». – Он тыкал пальцем в газету то в одно место, то в другое, читая заголовки. – А вот еще слаще: «Два полка Антонова сдались вместе с командирами!» Ну что? Хватит или еще? Или напомнить, что крестьяне одобряют отмену продразверстки и вылавливают местных бандитов?! – уже рычал он, потрясая газетой.

– Ты, Степаныч, успокойся. Кирсанов еще будет наш. И в Тамбове будем! Попомни меня!

– Успокоил, черт старый! – взбеленился Антонов от упоминания разгрома под Кирсановом. – Покою от вас нигде нет! Дайте отдышаться на природе!

– Чего психуешь, Александр Степаныч, не так надо волю свою являть!

Молчавший до сих пор представитель эсеровского ЦК поправил пенсне и с достоинством сказал:

– Французская пословица говорит – три вещи проверяются только в трех случаях: стойкость – в опасности, мудрость – в гневе, а дружба – в нужде.

– Пошел ты к черту со своей дружбой, – не мог уже сдержать себя «диктатор новой демократической республики». – От вашей дружбы мы еще ни одного патрона не получили! Болтовней одной питались! На бабьих подушках с обрезами воюем! А у Тухачевского – бронеавтомобили! Вот останься с нами да повоюй!

Тот обиженно встал и пошел к дому Семенова, у которого уже третий день прятался, ожидая этой встречи.

– Обидел человека, а чем он виноват? – хищно повел суровым взглядом Плужников. – Ой, и трудно с тобой, Степаныч...

– А с вами мне легко? Краснобаи! Сперва пороху понюхайте, господа, прежде чем учить меня! А в норках отсиживаться и мы умеем! – уже напролом попер Антонов.

– Тебе и впрямь успокоиться надо, – примирительно сказал Плужников, вставая. – Я пойду. Позовешь сам. – И, сгорбившись, пошел по тропинке к дому.

– Позови брата. Или пришли Ирку Горшеневу! – крикнул ему вслед Антонов.

Вскоре пришел Дмитрий с каким-то подносом в руках, накрытым полотенцем.

– Александр! Россия начинается с деревянной хлебницы и подового хлеба, посыпанного солью! – Театральным жестом Дмитрий сбросил полотенце и поднес брату на деревянном резном подносе свежий, парящийся сладким духом хлеб и медную большую кружку молока.

– Вот это дело! Спасибо, брат! – Антонов жадно глотнул молока, отломил от ломтя мякиш. – Эти говоруны меня чуть болтовней не уморили. Садись, брат, поговорим. Слышишь, как пчелы гудят? Хорошо здесь! Последние дни видимся редко. Отступаем, брат, бежим, крутимся, как в беличьем колесе. Эх!..

Он увидел Соню, оживился.

– А-а, это ты? Иди, иди сюда! Я знал, что ты сама уйдешь от Васьки, – осклабился Антонов.

Соня остановилась.

От страшной решимости кружилась голова, она едва стояла на ногах.

Два часа назад она узнала от Макухи, что ее отца растерзал Герман, привязав к хвосту лошади. Она бросилась искать Германа, чтобы застрелить этого кровожадного волка, но он все еще где-то «зачищал следы» – не показывался в Салтыках.