Расплата

«Побитые не раз красными войсками, эсеробандиты в нашей губернии никак не угомонятся...

И именно теперь, когда начались полевые работы, когда один день, можно сказать, год кормит, они усилили свою подлую разбойную работу.

Советская власть принимает все меры, чтобы помочь крестьянству обсеменить поля... Эсеры принимают все меры, чтобы сорвать засев полей. Из Ивановской и других волостей Тамбовского, Кирсановского уездов нам сообщают, что бандиты не дают выходить в поле, отбивают лошадей и избивают пахарей. Какой у них расчет? Всех повернуть в свои разбойные шайки? Мол, с голодухи люди на рожон попрут? Вот новый злодейский умысел эсеробандитов. Вот какова их работа!

Обманом, льстивыми обещаниями и подлыми наветами они подняли мирных тружеников против советской власти. Когда труженики начали отходить от них, повернули вновь к земле, прокляли эсеробандитскую затею, они тогда подло и злодейски стали им мстить – разорять их вконец.

Крестьяне-трудовики! Положите конец этой каиновой работе. Раздавите этих гадов! Они капля против нас. Рассеянные кучками, они прячутся от красных войск, нападают из-за угла.

Вы знаете их – действуйте смело, призывая на помощь Красную Армию».

Что-то больно-больно дотронулось до сердца Сони. Отец с мачехой теперь, наверно, в поле. Идет сев. Как хотелось бы все-все бросить, забыть, вернуть те счастливые, беззаботные дни, когда босоногой девчонкой шагала она за отцом по мягкой, прохладной борозде, а сзади безбоязненно садились в борозду грачи, весело крича и хлопая крыльями...

Соня свернула листовку и спрятала за пазуху, чтобы в каком-нибудь селе оставить хозяевам на память.

Вернувшись назад, Соня подсела к костру, который развели карасевцы на крутом берегу, вблизи от стреноженных коней.

Шумный, веселый разговор не трогает ее. Она привыкла молча слушать и не слышать. Она чувствует себя одинокой с тех пор, как с Ефимом ушел Митрофан – последний светлый луч в ее беспросветной жизни.

Чего она теперь ждет? Какого счастья? Какого конца? Веточка... плывет против своей воли.

Соня смотрит на красные язычки пламени, бегающие по хворосту, и видит горящий свой дом, подоженный Василием.

Дом... Зачем он ей? Жаль только – в сундуке сгорело простенькое платье, в котором она бывала с Василием. Жаль... Да мало ли чего жаль! Жизнь загубленную жаль, а не вернешь!

Костер горит плохо – нет поблизости сушняка. Собрали кое-что. С концов веток, шипя, скапывает пена, горячий дымок заносит то в одну, то в другую сторону. Все щурятся, покашливают, но никто не отодвигается от костра.

Карась прилег рядом с Соней. Он хотел даже положить голову на ее колени, но она молча отстранилась.

Принесли самогон. Четверть, завернутую черной тряпицей, поставили на потник.

Горько-сладкий знакомый запах щекочет ноздри и заставляет забыть обо всем на свете. Соня следит за тем, как священнодействует над четвертью Макуха – так прозвали веселого блондина с куртинкой черных волос на голове. Может быть, эта черная макушка и сделала его шутником. Смеются над ним – приходится отвечать.

Вот и сейчас, словно по традиции, перед выпивкой кто-то спрашивает его:

– Нет, ты, Боря, все же признайся, отчего у тебя макушка черная?

Сегодня он под общий хохот ответил:

– Черный телок лизнул. – Это он Соню постеснялся, а бывало так завернет, что уши вянут.

– А хотите, расскажу, как я одного деда напужал? Умора! Идет он с обрезом мне навстречу: знать, отряд ищет... «Вот я и есть, говорю, большевик». – «Да ну?» – удивился. «Вот тебе и ну. Сейчас тебя, контру, укокошу... требух – туда, гусек – суда». Затрясся старик. «Прости, говорит, товарищ комиссар, по глупости сказал». И – бац в ноги. «Встань, говорю, старый дурак, пошутил я, иди бей их, треклятых. Видишь, бант у меня зеленый?» Старик так и обмер. Схватил меня за ноги и еще пуще: прости да прости. Едва отстал, сердешный. – И Макуха, довольный, оскалился.