Расплата

Авдотья, разомлевшая у печки, так и замерла с чапельником в руках, почуяло сердце недоброе. Никогда Захар не задерживался у них. Постоит, потопчется в дверях – и здоровы были! А то ведь сел, крутит цигарку.

– Закури, Юхим, крепенького.

– Да ты что, не знаешь? Я не курю!

– За канпанию...

– Какая же я тебе канпания? Я батрачу – чужой хлеб трачу, а у тя хлеба ларь, ты сам се царь. На своих-то хлебах, знамо, курить можно, а тут хошь – кури, хошь – ревом реви... Работы – до субботы, а еды – до середы.

Захар улыбнулся одними глазами.

– А ты курить зачни, може, и ларь заимеешь...

Авдотья кинулась к печи – блин сгорел! Позвала Машу:

– Попеки, дочка, я гостя угощу. А вы, цыплята, кши на полати! Уж ты, Захарушка, прости, что сразу к столу не позвала. Думала, погребуешь... Садись, гостем будешь.

– Вина поставишь – хозяином почту, – добавил Юшка.

Захар не заставил себя уговаривать – выставил бутылку и, еще раз перекрестившись, сел за стол против Юшки. Тот радостно крякнул:

– Как по заказу, язви тя корень... Штой-то, Лексеич, ты раздобрился, а? Не с хомутом ли на мою шею?

Захар поскреб пальцами в курчавой бороде:

– Не бойсь, Юхим, я сам от тебя не далеко ушел. Слава богу, что не батрачу. – Он тяжело вздохнул, оглянулся на Машу и налил из бутылки в кружку: – Пей, потом я.

Ефим поднял кружку, смешно подергал реденькими белесыми бровями вверх-вниз:

– Добывается она трудно, сам знаю, а пьется, говорят, легко... А ну-ка попробую! – Запрокинув голову, он глотнул одним махом и затряс сивой бороденкой: – Ух, и забориста, леший ей в пятку!..

Авдотья придвинула блины, стопкой сложенные на расшитом полотенце.

– Машино рукоделье? – спросил Захар, тронув мизинцем узор петушиного хвоста, наполовину прикрытого блинами.

– Ее, а то чье же? – с гордостью ответила мать. – Подружки на канаву, а она – шить-вязать.

Захар еще раз оглянулся и поднял кружку:

– Вот об ней я и пришел погутарить. Косы-то вином уже пахнут... Не породниться ли нам?

У Маши сорвалась с чапельника сковорода. Авдотья как ставила кислое молоко на стол, так и застыла, словно руки от глиняной миски оторвать не может. Даже ребятишки притихли, сопя простуженными носами.

– Всерьез говорю, Юхим, как перед богом. Васятке Маша дюже приглянулась... И Василиса души в ней не чает – руки, грит, у нее золотые. Оно конечно, рановато бы им, да ведь дела не терпят. Василиса часто хворать стала, а без бабьих рук в доме, сам знаешь... Дочка Настя далеко. У ней свои заботы, свой дом.

– Так ты что же, Захар, – нараспев ответил Юшка, заметно хмелея, – в батрачки ее взять хошь?

– Что ты, Юхим, оглох, что ли, в какие батрачки?

– Нет, нет, Захарушка, – торопливо вступилась Авдотья, – куда ей, горемыке, замуж! Юбчонки стоящей нет. Чего уж там! Да и мне без нее как без рук. Нешто я справлюсь с этакой псарней одна?

Маша прислонилась к печке сама не своя. Не от огня горели щеки – от стыда и от тайной радости, – ведь с Василия богатые девки глаз не спускают!

А Захар тихо поднял кружку, выпил, отер тылом ладони бороду, усы, свернул блин трубкой и не спеша стал жевать, будто выжидая момент сказать главное слово.

Юшка упорствовал:

– У нас для приданого нет и кобеля буланого, а без приданого – не невеста. Девка ведь не лошадь – без сбруи не сбудешь. Так что, Лексеич, по всем статьям Юшкин нос до вас не дорос. Спасибо за честь, да говорим, что есть.

Захар налил ему еще и тихо сказал:

– Кубыть приданое помеха... Бают: не бери приданое, бери милу девицу. Поживут – наживут, а пока от глаз людских сообча соберем им, что полагается для свадьбы. Без свах обойдемся. А Машу одеть Василиса берется.

Этими словами Захар покорил Авдотью.

– Да мы что же, мы ничаво, мы, пожалуста, да вить неудобно так-то... словно за одежу продаем.

– И-эх, мать честная! – Юшка вдруг ухарски привстал, поднял кружку: – Будь здоров, Юхим Петров! За дочь-невесту! Молись, Авдотья! Реви, Манюшка, твои косы пропиваем.

Ребятишки на полатях забились в угол и следили испуганными глазенками за старшей сестрой, которую отец продавал куда-то. Шептались, шмыгали носами.

Свадьбу сыграли скромную, но Юшка не ударил в грязь лицом: на второй день пригласил гостей к себе, угощал не хуже Ревякиных. Правда, тесно было в его хатенке, да ведь в тесноте-то не в обиде. Гости терялись в догадках: где мог взять Юшка столько денег? Продался, наверное, на десять лет вперед!

А Юшка – грудь колесом – разливал вино и сыпал шутки направо и налево:

– Лей, кубышечка, наливай, кубышечка, хозяйское добришечко! Хозяин жив будет – еще добудет!

Медовый месяц – как сказочный сон. Очнулась – опять чугуны, ведра, кучи навоза, ворох грязного белья...

Василий жалел и уважал Машу, а еще больше уважали ее свекор и свекровь, но забот от этого не уменьшалось. Особенно трудно стало, когда народился Мишатка, а Василия взяли на войну. Зачастила Маша к родной саманной хатенке у канавы. И каждый раз мать встречала ее какой-нибудь горькой новостью. Жаловались друг дружке на житье-бытье, плакали, а расставались повеселевшими, словно прибавлялось сил...