Расплата

Я вышел на перрон и закурил. Пути были свободны. Только вдалеке на боковых ветках стояли пустые составы. На вокзале меня почему-то всегда охватывало необычайное настроение. Он представлялся мне мостом, ведущим к природе и еще к чему-то неизведанному. Однажды теплым майским днем — я тогда заканчивал школу — мы шумной компанией отправились с этого вокзала в Мцхету. Я стоял на ступеньках вагона и смотрел на зеленые луга, испещренные маками. Ветер дул мне в лицо, обдавая ароматом весны. Что-то безгранично отрадное и поразительно родное было в этом просторе, изрезанном отрогами гор. Наши девочки, боясь, как бы я не сорвался, уговаривали меня подняться в вагон, и я чувствовал себя героем. Потом одна худенькая молчаливая девочка, с которой мы познакомились несколько часов назад, помнится, ее звали Нуну, видимо желая показать всем, какая она отважная, осторожно опустилась на подножку и встала впереди меня. Моя рука, которой я держался за поручень, касалась ее обнаженного локтя. Когда поезд качало на стрелках, она невольно прижималась ко мне, и я чувствовал в своих объятиях ее худенькое тело, но в ту пору был настолько наивен и неискушен, что страшно конфузился и краснел до корней волос от этой нечаянной близости. Видимо, и девочка ощущала такую же неловкость, а может быть, ее пугала скорость поезда. Очень скоро она вернулась в вагон. Много лет пронеслось с той поры, и как-то раз из окна троллейбуса я увидел похоронную процессию. На секунду промелькнуло лицо молодой покойницы, и мне почудилось, что это Нуну, хотя я не был уверен, что усопшая — та самая девочка, которая прекрасным весенним днем, замирая от страха, стояла на подножке вагона, заключенная в мои объятия. Я больше нигде и никогда не встречал ее. И вот при виде лица покойницы безжалостная мысль овладела мной, я расспрашивал моих тогдашних спутников о Нуну, но ни один не помнил ее, будто она вдруг сгинула и исчезла. Неужели и вправду это она умерла, неужели исчезла навек?..

Бесцельно стоял я на перроне. Вдруг неподалеку заметил кудрявого, толстого и неповоротливого парня, который ссорился с пожилой женщиной в черном. От нечего делать я приблизился к ним и увидел, что парень слепой. У его матери — я сразу понял, что тщедушная изможденная женщина в черном его мать — текли по лицу тихие слезы. Я спросил у стоявшего там же седого старика, что стряслось. Оказывается, малому захотелось пить, и он попросил мать подвести его к фонтанчику, а она то ли неловко подвела его, то ли вода не шла, только слепой вдруг вспыхнул и толкнул ее. Несчастная плакала, а парень поносил ее: «Из ума выжила, дура, даже напоить не можешь». Бедняга куражился, как мог. Это был каприз калеки, они да больные больше всего почему-то изводят близких, на самых родных срывают свою злость. И мать и сын были достойны жалости. Вокруг них собрались носильщики и железнодорожники. Я попытался успокоить парня:

— Будет тебе, уймись, — ласково сказал я, — твоя мать тут ни при чем, сегодня во всем городе перебои с водой.

Я взял его за плечо и подвел к фонтанчику. Вода еле сочилась. Слепой жадно присосался, потом выпрямился и нервно стер с губ влагу:

— Черт побери, — сказал он, поворачивая ко мне лицо, а глаза его оставались опущенными, будто он что-то искал на асфальте. — Черт побери, я ведь не выдумал эту свою беду!

Мать его стояла поодаль, не осмеливаясь произнести ни слова. Она, разумеется, понимала причину его злости, и у нее было такое лицо, будто она явилась на этот свет для мук и страданий. Они оказались горийцами, во всяком случае, ждали горийского поезда, который должен был вот-вот подойти. Сунув руки в карманы, я прошелся до конца перрона. «Надо быть бездушным человеком, чтобы постоянно ощущать себя счастливым и довольным», — подумал я. У края перрона стоял почтовый вагон, туда грузили мешки. По ту сторону путей у кирпичной сторожки старательно плясали двое деповских рабочих, а третий колотил ладонями по деревянному столу, будто играл на барабане. Рабочие плясали кинтоури[32], особенно старался один, густоволосый парень в майке. Он раскидывал руки, вертелся, прыгал и приседал. Столпившиеся у багажного отделения железнодорожники, хохоча, подбадривали танцоров:

— Давай, жми, а ну, вприсядку!