Расплата. Трилогия

   Попытка сослаться на Высочайший приказ по Военному министерству, согласно которому "офицеры, взятые в плен ранеными", прямо возвращались в свои части -- была безуспешной. Хуже того -- я встретил явное недоверие, когда говорил о моих ранах, и встретил его со стороны комиссии, которая ни у одного из вызванных ею лиц не нашла нужным осведомиться о том, в каком положении я находился. Фельдшер, подавший мне первую помощь, и доктор, перевязывавший меня на "Бедовом", вовсе еще не были опрошены, а решение -- уже принято... Всего этого я в то время не знал, так как следствие -- тайна (от лиц, в нем заинтересованных), был полон недоумений и мучился вопросами: "Неужели они забыли? неужели ничего не могли сказать?" -- А их... -- просто, не спрашивали...

   Я указывал на пример следственной комиссии по делу о сдаче отряда Небогатова, где, несмотря на состоявшийся уже Высочайший приказ о предании суду всех офицеров, председатель настоял на выделении из числа обвиняемых не только тяжело, а хотя бы серьезно раненных. -- Но... то был другой председатель.

   Я просил медицинской экспертизы, основанной на показаниях фельдшера, доктора и других лиц. Экспертиза была дана. Был вызван лейб-хирург Муринов, но в руках его не оказалось никаких данных, кроме непосредственного освидетельствования шрамов, оставшихся на моем теле, и он дал... весьма уклончивое заключение, умолчав о том, что дает его без всяких оснований. Ведь я-то и мысли не мог допустить, чтобы при назначении экспертизы комиссия не исполнила моего основного требования -- опроса свидетелей (повторяю, что следственное дело было для меня тайной); но как он, доктор медицины, призванный для решения вопроса, затрагивающего больше, чем жизнь, мог пренебречь этим обстоятельством?.. После этой, с позволения сказать, экспертизы мне стало очевидно, что в первой стадии дело мое предрешено, и "брыкаться" -- бесполезно. К тому же "друзья" из-под "шпица" (а как было разобрать, кто из них предатель, кто нет?) усиленно внушали, что "гласный суд -- наилучшая реабилитация", что недаром сам Рожественский требует, чтобы и его тоже судили...

   Для руководства следствием и составления обвинительного акта по этому делу наличных сил прокуратуры морского ведомства оказалось недостаточно. 9 января 1906 года их пополнили переводом (из Министерства юстиции) А. И. Вогака, с переименованием его в генерал-майоры. Он-то и выступил в роли обвинителя.

   8 апреля 1906 года состоялось заседание комиссии для решения "предрешенного" вопроса, а затем, вскоре же, последовал приказ по морскому ведомству, согласно которому все мы от командира, который, будучи в здравом уме и твердой памяти, не раненный и не контуженный, сдал свой вполне исправный миноносец неприятелю, не сделав никакой попытки к сопротивлению, и до адмирала Рожественского, лежавшего в тот момент без сознания, в борьбе между жизнью и смертью, -- должны были занять места на скамье подсудимых...

   Относительно приговора я был совершенно спокоен. Никакой суд не мог вынести решения, явно противоречащего очевидности. Никакие уловки и хитрости обвинения не могли ни создать фактов, которых не было, ни опровергнуть свидетельских показаний, данных под присягой, ни сгладить на моем теле почетных шрамов от ран, полученных в бою...

   Сам факт "предания суду" казался мне чудовищным!.. Вспоминались первые дни, проведенные в госпитале, ожидание, что вот-вот японцы потащат в суд... Это было бы жестоко, но ведь японцы были бы вправе... Вспоминались мои сомнения -- прилично ли будет просить победителей о милости -- о замене веревки пулей?.. Представлялась в воображении и такая картина. Суд, русский суд, уже состоялся, но год тому назад, и на окровавленных носилках нас вносят в зал заседания и укладывают на скамье подсудимых... Хватит ли духу у дежурного офицера сказать, обращаясь к нам: "Суд идет! Прошу встать" -- или, наоборот, председатель смущенно заявит: "Господа судьи! Почтите их вставанием!.." Много странных, много несвязных мыслей... вплоть до упрека доктору, который "тогда" помешал...

   И вдруг -- одна, яркая... не мысль, а крик:

   "Это ли -- цена крови? За это ли мы ее проливали?"

   И сразу все остальное погасло, показалось таким мелким, ничтожным, бессильным проникнуть в сердце...

   "Сердце захлопнулось" -- вспомнилась где-то и когда-то вычитанная фраза...

   Со спокойствием, самого меня поразившим (до того момента я весь кипел негодованием), достал я свой дневник, поискал и нашел нужную страницу: "30 октября. -- Последний день в плену... Дорогая Родина! Тебе -- привет!.. Судьба сберегла... Для чего? -- Для службы Тебе!.. Клятву, страшную клятву даю: -- Тебе весь остаток моей жизни, все силы, всю кровь!.. Тебе -- все!.." Прочел, усмехнулся наивности изложения, хотел вырвать, смять и бросить в корзину, но... раздумал. Только зачеркнул и написал поперек: "Родине -- да. А с вами -- в расчете".