Расположение в домах и деревьях

Он наливал. Прищурив глаз, не опуская чайник к стакану, не спрашивая о плате – лил и себе заодно, не сомневаясь в том, что никогда его двугривенный не звякнет о дно леденцовой коробки, на которой второй век, как слезает краска: Париж не Париж, Москва не Москва; себе наливал и нам, а опрокинув вино куда-то в кадык, относил стакан и чайник и выходил снова, чтоб стоять, сложа руки под синим фартуком, как беременная женщина. Чего тебе надобно? Куда ты смотришь?

Нам неизвестно. Никто не спрашивал его об этом. Достаточно того, что мы видели многое, и в том числе крыльцо, на котором он стоял, – цемент, разрушенный травой.

– Толя, милый, ты пей, пей! – укоризненно произносил(а?) Вера Фёдоровна лётчику. – Не слушай его! Что он знает про счастье, пьяница!

И бегло пробегая от звука к звуку, напоминая шуршание волны, когда она несёт песок и гальку, спасаясь от ям заикания, отвечал Ариэль:

– Так-так… Что я знаю про счастье! Что я знаю про счастье?.. Так, так-так, значит… Итак, что я знаю про ваше счастье? Знаю, – ронял он. – Знаю. Не так, чтобы хорошо, но почему не знать? – И он замолкал, низко склоняя огурцовую голову к стакану, который осторожно держал двумя пальцами.

Возможно в вине плавало что-то: букашка, кусочек коры, муха, пьяная кислая оса… Со всех сторон дуло вином, летом, макухой, чей тошнотворный запах доносился сюда со складов, перебивая, когда ветер изменял направление, все прочие запахи.

– Вот, – говорил дальше Ариэль. – А мне что? Я тут при чём? Слышали мы, что рабби Мотале, когда в субботу танцевал перед участниками на столе, – и слушайте дальше, – ему вылез гвоздь из каблука в пятку, и Мотале остановился. Вы бы тоже остановились, но вы бы испугались и не ответили хасидам, почему вы остановились, почему вы не танцуете дальше – может потому, что больно?! может, потому, что гвоздь пробил вам пятку? и потому вы перестали танцевать?

– Нет, – сказал Мотале в субботу, – при чём здесь боль? Я услышал эту боль, потому что перестал танцевать. Так и ваше счастье тоже – скажешь о нём, и нет его.

49

И потом, несколько лет – посчитай, посчитай! – спустя некоторое время, о котором: чем больше, тем меньше, и наоборот; уже не там, где было, а здесь, где уже тоже было, на исходе лета, не весной, восемь лет почти – прибавь лето… Не думал, что придётся встретиться с ним. Последнее упоминание в письме. Дальше его следы теряются и появляются по истечению восьми лет в этом городе, не имеющем ничего общего с тем, первым, – здесь, в городе на севере, куда возвращался и возвращался я блудным сыном или отцом себе и который то укрывал меня, то язвил немилосердно, ведя по двум путям к гибели. И когда по наивности своей я полагал, что вернулся сюда насовсем, что не покину впредь его, потому что незачем, не для чего, не для кого – однажды встретился я с ним на углу Герцена и Невского проспекта.

Пятнадцатого сентября, в погожий день, когда движения пешеходов замедленны и вселенная сомнамбулически перетекает по белым кругам, я наткнулся на него в известном питейном заведении, именуемом Белые Столбы. В непроницаемой винной духоте он стоял, прислонясь плечом к каменной облицовке стены, сжимая двумя пальцами стакан с багряно изломанным вином. Свет, шедший от окна, освещал его голубоватые сухие руки, лицо находилось в тени и было сосредоточено. Я как бы стоял на месте, приближаясь к нему, моля судьбу об одном – чтобы он не узнал меня или оказался другим человеком, гарь прошлого складывалась, слоилась в сыпучие полосы яви, а в горле напухал снег.

– Ариэль? – сказал я. – Ариэль! Это ты…

Он поднял глаза и долго не узнавал меня. Но вот руки его слегка дрогнули, стакан внезапно накренился, как будто он не мог совладать с руками, и тонкая густая струйка упала на полу пиджака, и только тогда я заметил, что он был в пиджаке немыслимого горохового цвета.

– Я плохо помню, – сказал он исподлобья, отставив стакан и вытирая полу пиджака локтем.

– Но, кажется, припоминаю, – из вежливости прибавил он. – Мы с вами учились в консерватории? Нет?

Я подумал, не зная, как ему ответить, что они всегда появляются слишком поздно. О них думаешь, их зовёшь и они, в конце концов, обязательно приходят, но когда они приходят, уже поздно, и получается то, что сейчас… со мной и с ним.

– В Киеве, – напомнил я. – Мы часто виделись на Бессарабке. Лет семь-восемь назад.

– Вы что хотите, чтобы человек помнил?.. – начал он и запнулся. – Вы хотите, чтобы я поцеловал вас? – продолжил он, поднося стакан ко рту. Но не отпил, поверх стекла произнёс:

– Киев! Киев, знаете… Киев, Одесса, Житомир, Тель-Авив… Ну вот! Теперь помню. Вы не думайте, я вправду кое-что забыл. Как ваш друг? Кажется, он вас любил. Способный молодой человек, очень был способный. Как он?

Я тактично промолчал.

– Ах да!.. теперь помню, – сказал он. – Да. Хорошо. Вот. А я уезжаю. – Он поморщился и посмотрел в окно.

– Куда?

– Не стройте из себя младенца, – строго заметил он. – По-вашему, куда мне уезжать?

– Что вы там будете делать, Ариэль?