Распутье

Крыло драгунов пошло на батарею. Батарейцы хватали банники[22], оглобли, кто что мог, приготовились дорого отдать свои жизни. Ведь у батарейцев не было даже винтовок, не говоря уже о пулемете. У поручика Смирнова был револьвер. Он-то и встретил эту дикую лавину. Смешно и горько. Первый упал с рассеченным плечом. Пётр Лагутин и Федор Козин встали спина к спине, оглоблями из орудийных повозок отбивались от противника.

Устин первым заметил надвигающийся разгром артиллеристов. Шибалов увлёкся боем и просмотрел заход врага с фланга. Устин вырвал из этой свалки Туранова, Ромашку, эти двое в бою не оставляли его, как и он их. Оторвал от взвода два десятка кавалеристов и бросил их на помощь друзьям. А тут и штабс-капитан Ширяев двинул полк на помощь Шибалову.

Устин с друзьями влетел на батарею, его верный Коршун будто взмыл в небо. Начал рубить. Правой рубил, левой стрелял. Ахал при каждом ударе, будто дрова колол, хищный оскал зубов, глаза-щелочки в диком прищуре. Падали люди, катилась кони. И стон, и плач, и крик предсмертный. Двадцать против сотни. Батарейцы сбились в кучу, и от людей, и от коней прятались за лафетами. Сомнут, растопчут…

Ширяев правильно рассудил: он охватил широким кольцом противника, будто в клещи взял, тугие, стальные. И бежать бы надо австрийцам, да бежать некуда. Окружены. Рвутся из этого кольца, хлещутся, но всюду косматые шапки казаков, картузы кавалеристов. Всюду смерть.

Пётр Лагутин вскочил на оставшегося без всадника коня, в его могучих руках оглобля. Он ею, как косой, как палкой, которой шалун-мальчишка сбивает подсолнухи, сбивал всадников с сёдел. И страшен же он был в своем неистовом порыве: порвана гимнастерка, почему-то без сапог, густая борода вразлет, ощерены зубы. Шарахаются от богатыря австрийцы, кто-то дважды стрелял в него, пробив пулями полы шинели. Приседает конь под его могучим телом, но это русский конь, слушает в бою нового хозяина, тоже рвется в бой, тоже зубы в хищном оскале, его тоже опьянила кровь людская.

Федор Козин у пушек, он что-то кричит, немо кричит, ибо его голос заглушает бой, рёв боя.

Австрийцы сдались, подняли руки, понуро опустив головы, проходили мимо победителей.

Устин вытер саблю пучком травы, бросил ее в ножны, подошёл к побратиму. Обнял. И Устин, и его легендарный конь Коршун были в сгустках запекшейся крови, своей, чужой, пока трудно понять, разобрать. Штабс-капитан Ширяев не раз просил Устина продать ему коня, взамен взять даром любого скакуна.

– Друзей не продают, – отвечал Устин. – Нас с ним породнила кровь, в боях побратались, в боях и умрём. Вместе умрем. И не пытайте, не просите.

И Коршун, и Устин, оба еще не остывшие от боя, тяжело дышали. В таком же запале был и Пётр Лагутин. Устин криво усмехнулся:

– В кавалерию тебе надо, Петька, рубака будешь ладный! Но только по уставу с оглоблей воевать не положено, а саблю для тебя еще не отковали. Моя будет в твоих руках детской игрушкой. Как же быть?

– Артиллерия тоже нужное дело. Метко стрелять из пушек кому-то надо. Вот снарядов бы нам. Распротак их мать и бабушку! Смирнова вона покалечили. Оклемается или нет? Хороший был командир. Не скрывал своего гнева на царя и его командиров от ушей солдатских. Сволочи! Распочали войну, а воевать нечем. У германцев при каждой батарее пулемет, а у нас!.. – махнул безнадежно рукой и прослезился. От беспомощности своей заплакал.

– Ну ладно, ладно, побратим. Не распускайся.

– Как не распускаться, вам бы помочь надо, а нечем. Где головы у генералов? Может быть, вместо голов жопы? Так пусть они их поменяют местами. Пошто же гибнет солдат почём зря?

– Зря гибнет много нашего брата. Ума, верно, мало у наших командиров. А ить они всё ведают, всё понимают, но ничего поделать не могут. Война – это не охота на медведя.

– То так, но если ты не готов к войне, так сиди и не рыпайся. А коль готов, то выходи на бой. Э, что говорить, бедлам и суматоха. Жаль Смирнова. Человечный был командир.

– Погоди хоронить, еще вернётся. Человек живучей всякой твари. Оклемается.

– Будем надеяться на бога.

– Не поминай бога в этой мертвечине, Петька. Не молись ему и не проси от него милости. Отверзи он лик своя от люда земного. Присядем, чтой-то дрожит тело. Нет ли спиртного?

– Найдётся, – бросил сбоку Козин, подавая флягу. – Снял вот с убитого австрийца.

– Эко ты смел, а я до сих пор не могу ничего брать от убитых. Не приемлет душа.