Распутье

– Ежли уж сказать по чести, то больше звону, чем войны: белые в Ольгу – мы в тайгу, белые из Ольги – мы в Ольгу. Не без того, чтобы кого-то убить. Вот в Сучане, там была война, почти настоящая, но только почти. А вот кто из наших партизан брал Спасск, тем более впервой был на такой настоящей войне, то и верно, говорят, была война! Кое-кто, было, дал драпа, но тут их фронтовики придержали, да снова в бой. Многих не досчитались. А что в Ольге? Там и десятка не убили, если не считать замученных белыми. Но не без того, что мы сдерживали силы белых, отвлекали на себя. И так по всей тайге. Оно и вышло, в общем-то, ладно. Наш Степан Глазов в Сучане стал героем. Сейчас в милиции начальником работает, тоже с бандитами воюет. А воевать-то с вами трудно. У Глазова одна тропа, а у вас сотни. Вот и слови, ежли вы зевать не будете. Тоже отвлекаете наши силы. А если таких банд по России тысячи, то и вовсе накладно.

– Что посоветуешь нам?

– Пока ничего. Если по разумности, то вам бы надо простить все грехи и вызывать из тайги к мирной жизни. Ну было, была кровь, так кто ее не проливал.

– Эх, Федор, так и не получился из тебя большевик, – с грустью проговорил Устин. – Будь я на твоем месте, то другим бы голосом заговорил.

– Например, убил бы себя, Журавушку? А кто меня спас однова? А потом, как еще надо понимать, большевик и не большевик? Есть большевики, которые только горло дерут, а в душе у них и крупинки добра нет. Я считаю, что тот настоящий большевик, который за всю Россию душой болеет, за всю Россию думает. А если порой и говорит правду-матку, от которой кому-то не по душе, то это еще не значит, что он враг народа. Наоборот, он друг народа, он душа России.

– Ха-ха! Федор Андреевич, не сносить тебе головы. У большевиков будто бы есть особая дисциплина: если кто-то и прав, то должен подчиниться неправому.

– Нет такой дисциплины, ее придумали именно те, кому не столь дорога Россия. А кому дорога, тот без боли на всё смотреть не может. Объявлена кулаку война. Я против такой войны. Ежели бы с ним обойтись по-доброму, то и он бы пошел с нами. Но его гонят, его обирают, где же правда-то? Где человечность?

– Да, Федор, несдобровать тебе, быть тебе вместе с нами, – проговорил Журавушка.

– Нет, Журавушка. Я буду говорить то, что у меня на душе, но не то, что идет не от души, по чьему-то приказу. Пусть будет идти тот приказ даже из центра.

– М-да. Едва завершили революцию, уже есть оппозиция. Обычное дело. Я верю тебе, Федор, очень даже верю. Сына твоим именем назвал, хотя в Святцах оно далеко стояло от его дня рождения. Но ты не гоноши́сь. Сейчас идет у вас борьба, могут в той борьбе и тебя скрутить, смять – и сгинешь. Нам с Журавушкой уже терять нечего. А тебе надо приобретать, руды искать на благо России. Как там убили Ванина? На тебя кивают.

– Отец убил. Думал карты его прихватить. Да не вышло. Его нет, теперь на меня валят. Уже пишут письма в край, уже и прокурор меня допрашивал, следователь доискивался. Но что с меня взять, коли я не виноват.

– Потом завиноватят. Это уж точно. Найдутся и свидетели. Потому будь осторожен, – предупредил Устин. – Тихо, кто-то сюда топает! – насторожился Устин. – Хе, так это же бандиты Кузнецова. Где же сам?

– А то ты не знаешь, что сам стал ходить позади отряда, с ним Хомин, Мартюшев и Вальков-старший, – прошептал Журавушка.

– Может быть, их пропустить? – вопросительно сказал Устин.

– Как же ты их пропустишь, если они прут на нас, – ответил Силов.

– Эх, была не была, порадею еще разок для России, – оскалился Устин. – Не ради того, чтобы простили, а чтобы меньше сирот оставалось на земле, – и вскинул винчестер.

Заговорил он в его руках, зачастил, ни одна пуля не уходила мимо. Все в цель, все в людей. А тут начали стрелять Журавушка и Федор. Бандиты бросились назад, оставляя убитых и раненых. Ушли.

Бережнов махнул рукой:

– Не будем подходить, пусть их сдыхают.

Увел друзей.

– Вот и попантова́ли, Федорушка. Навалили мяса ладно.

– Непонятный ты человек, Устин, – с шумом выдохнул Силов.

– Будь я понятный, то всё было бы проще. Пошел бы либо с вами, а нет, так давно бы уже был за границей, не стал бы рушить дружбы с белыми. В тебе тоже непонятного много: победили, а не радуешься.

– Бандит стрелял в бандитов.

– Меня сделали бандитом, а те того сами захотели. Разница есть? Думаю, что есть.

– М-да… Но и страшно же ты стреляешь. Покатились, будто городки начали сбивать, – сел на валежину Федор, руки его мелко дрожали. – Об этом я скажу нашим, чтобы простили тебя.

– Не надо, Федор, мне прощения. Сказал же, не ради прощения колочу бандитов, ради того, чтобы меньше сирот было на земле. Ну, прощай, «понятный человек», – с некоторой иронией проговорил Устин.

– Прощайте, друзья. Легко и мне стать бандитом: увидит кто-то вместе с вами – и готов бандит. Легко у нас делают бандитами. У Кушнаря хотели отобрать серебро, а он не отдал. Схватился с чоновцами, одного убил, бежал в тайгу, вот и готов бандит. Э-хе-хе.

Ушел Силов, побратимы проводили его грустными взглядами. Повернули в ключ и скоро тоже растаяли в тайге.