Распутье

– Мужик ее по первости ревновал, он ить средь нас был, но потом оклемался и понял, что Груня была чиста и будет до конца такой же. Сам-то он хлипковат. Будто бы из дворян, но пострадал от царя, десять годков на каторге отутюжил. Но боевит, головат, хоть и военным не был. Даже самому Шевченку вправлял мозга, ежли что не так. Тот круть-верть, ан нет, всё выложено, всё подсчитано, перечить нельзя. Бой, а за ним победа. Знать, Глушак был прав.

Ну и вот, разоблачил ее полковник Ширяев. Тоже жоха, не приведи господь, чуть мы зевнули, так и битыми оказались. Фронтовой полковник, это понимать надо. Шевченок-то с ним в одном полку служил. Солдат, а мерился силами с полковником. Разоблачил. Пытать не стал, запретил и солдатам насиловать, дворянка, мол, честь дворянскую не позволю марать. Приказал расстрелять. Правда, белые поободрали ее кофту, но и только, и спас ее тоже кто-то из беляков. Какого-то Устина Бережнова поминали, – говорил бывший партизан, отламывая мелкими крошками хлеб, неспеша прихлебывая наваристый суп. – Чуток не успел, дали каратели залп. А тот Устин – герой, говорят, что и не обсказать. Один на один выходил драться с кавротой. Може, лишку говорят, но карателей тех изуродовал начисто. Передал своим нашу Груняшу, те в тайгу. Сам схлестнулся с Ширяевым. Изрубил его полк на капустные крошки. Самого Ширяева ранил. Но не убил. Пожалел будто, мол, хватит и ран. Меня тогда не было в отряде. Я тоже ушел в разведку. Наши же сказывали, что некто Никитин приказал расстрелять Бережнова как белого, который потому, мол, спас Груню, что когда-то, в Москве аль в Питере, был полюбовен с ней. Мол, любовь голову вскружила, а так он был беляк и останется беляком. Бежал безоружный и увел свой отряд. Руками разбросал часовых, кого надо повязал и бежал с одной сабелькой и револьвером, – шумно почесал голову. – М-да, были люди и на той стороне, были они и на этой. Но только не все понимали, что герои не делают погоды. Они нужны, но заглавный герой всё же – народ. А Устин Бережнов так и сгинул где-то в тайге.

– А как же Груня? – с дрожью в голосе спросил Устин.

– Что Груня? Выжила. Бабы, они ить много живучей мужиков. Дай-ка родить хоть одному мужику, тут же копылья отбросит. А бабы и двадцать раз рожают, и хоть бы хрен. А когда мы расхристали белых и японцев, то Груня и Глушак тотчас же исчезли из отряда, говорят, выехали из города. Куда-то на запад рванули. Так-то вот. Потому, ежели будут плохо говорить о дворянах, то ты не верь, были и средь них герои почище Устина Бережнова, и притом на нашей стороне. Во! Спасибо за хлеб и соль. Тронусь помалу. У меня ить тоже есть баба. Заждалась, поди, вояку. Хошь не героя, но тоже человека.

– Тоже человека, – проговорил Устин.

Он помнит, как заныло у него под сердцем. Помнит и то, какими глазами смотрела на него Саломка. В них плескалась любовь, гордость, что такое говорят об Устине люди, не забыли, но ко всему еще примешался страх, а чуть и ревность. Значит, и верно, что Устин ради любви к Груне пошел на разрыв с белыми.

Ушел партизан. Устин обнял Саломку, сказал:

– Не тревожься и не мечись. Всё прошлое, всё в прошлом. Милей, чем ты, у меня человека нет. Груня – наше прошлое, твоя ревность, моя тоска. Только-то. Пошли на охоту, изюбры изревелись, ожидаючи нас…

В тайгу бы, к Саломке бы, к детям бы… Но, похоже, отсюда выхода не будет. Подумаешь, спас Груню. Экая заслуга! Спас своих же мужиков, так будь у любого хоть малая сила, поступил бы так же. Заслуг как таковых перед советской властью нет. Что спасал партизан под Спасском, тоже дело обычное. Вот Шевченок – тот да, тот герой, советскую власть защищал, сколь можно было, и сейчас делает то же, пусть не везде праведно, пусть грубовато. Так Шевченок никогда и не был покладистым, забияка и драчун, вся дивизия знала. Петров, тот злее и дурнее был Шевченка, но тоже, как ни крути, стоял на страже Советов. Убили мужики парня. Не случилось бы такого же с Шевченком. Попади он Кузнецову в руки, тот его четвертует. Кузнецов совсем озверел. Убить Шишканова, который полюбовно предлагал ему сдаться? Это подло. А что может быть святого у бандита? Настоящего бандита? А ничего! Это я еще играл в святость, но знай бы, что такое будет со мной, да за смерть отца, там уже бы от той игры ничего не осталось. Завалил бы я тропы противниками. Завалил бы!..»

Снова шаги, шаги короткие, шаги нервные.

– Что делать, ошибаются не только люди, но и революции…

В окно начал просачиваться свет, серый, какой-то неуверенный. Тучи споро потянулись на запад. А тут и солнце полыхнуло по глазам. Устин закрыл глаза, долго не открывал, чтобы на веках удержать то солнце, а с ним тайгу. Ведь оно сейчас закатится за угол башни сторожевой, затем за дом и больше весь день его не будет. Солнце, как его не хватало Устину! Солнца и тайги.

Ржаво скрипнул замок. Вошел следователь Лапушкин.

– Не спишь? Всё думаешь? Может быть, сбежать задумал? Молчишь? Ну и молчи.