Распутин

Постовой городовой, рослый парень, бывший преображенец, смущался все более и более: чего нужно этому ротозею? Чего он столько времени стоит тут? Как бы беды какой не вышло... Нонче тоже народ какой пошел... Он был из крепкой староверческой семьи Олонецкой губернии, но в Петербурге разбаловался и вместо того, чтобы по окончании военной службы вернуться домой на крестьянскую работу, поступил в городовые. Парень он был исполнительный, добросовестный. В душе его по традиции жило темное, смутное, древнее нерасположение к Петру, но он в эти чувства не углублялся и о них не думал: приказано смотреть, и надо смотреть.

Он подошел к Евгению Ивановичу.

- Проходите, господин... - сказал он вежливо, но твердо. - Что же это будет, если все будут по часу стоять тут да глядеть? Проходите...

Евгений Иванович тихонько засмеялся и пошел. «Вот тебе и окно\ - сказал он в душе всаднику. - Слышал?» Торопливо - он озяб - он зашагал к себе домой. Сергей Терентьевич, оживленный и довольный, за самоваром сделал ему подробный и толковый доклад о результатах своих хлопот, он с удовольствием со всем согласился, все утвердил и сказал, что деньги на дело он даст, но - возьмется ли Сергей Терентьевич вести его все целиком?

- А вы что же? - с некоторым удивлением отозвался Сергей Терентьевич. - Как же мне из деревни следить за всем?

- Нет, на себя я не возьму дела... - сказал Евгений Иванович.

- Да почему?!

- Так. Не хочу...

В непонятном Сергею Терентьевичу волнении он прошелся по комнате и чтобы скрыть свои, вдруг неизвестно почему выступившие слезы, остановился у окна. Пред ним было глубокое лунное небо, внизу сверкал огнями гигантский город, а в душе все стоял мощный образ дивного всадника на прекрасном коне, повелительно указующего перстом вперед. Но думающий червь тихо стоял на своем...

XXX

ВЕСНА

Наступил март, то удивительное время ранней русской весны, которое можно переживать и видеть только в серединной России. С крыш протянулись жемчужные капели, всюду и везде бежали, сверкали и гулькали ручьи - точно вся залитая солнцем земля смеялась счастливым тихим смехом: люли-люли-лель-лель... люли-люли-лель-лель...

Евгений Иванович уже съездил раз на глухарей в Лопухинку и вернулся из лесов закоптелый, обветренный, бодрый и радостный той пьяной, дикой весенней радостью, которую знают только охотники. Митрич все не оставлял своего проекта о переселении за Окшу, и было решено в первую голову вместе осмотреть на Святой, которая наступала, разоренное имение Похвистневых Подвязье. В редакции «Окшинского голоса» Евгений Иванович бывал теперь реже: дело народного книгоиздательства внесло раскол и раздоры в среду сотрудников и заметно замутило до того дружескую атмосферу редакции. Во-первых, началась борьба за руководство делом - всякий считал себя наиболее пригодным для этого, - а во-вторых, снова вспыхнули споры за расширение программы, и даже обычно очень спокойный князь стал на сторону настаивавших на максимальном расширении.

- Руководство к куроводству! - зло говорил Миша Стебельков, и вихры его задорно ершились. - А его с руководством-то вызывает земский Тарабукин и, пьяный, лезет ему с кулаками в рыло. Вот тебе и куроводство!..

Распутица задерживала Сергея Терентьевича за рекой, и его примиряющие письма не могли внести в дело ясности и мира. И так как все эти столкновения направлялись к Евгению Ивановичу как главной и решающей инстанции и так как он, как всегда, находил, что правы отчасти и те, но не неправы и другие, то вся эта история была ему тягостна, и он с нетерпением ждал первого дня Пасхи, чтобы снова уехать за реку на охоту.

Отстояв с матерью Светлую Заутреню в Княжом монастыре, они вернулись в звездной темноте домой. И сияющая всеми своими морщинками мать, и он, довольный, истово похристосовались со всеми и разговелись. Елена Петровна христосовалась, как всегда, нехотя, стыдясь чего-то, все боялась, как бы дети не съели пасхи больше, чем следует, а когда потом пила кофе, то на блюдце у нее была, по обыкновению, лужа и мутные капли кофе капали с чашки обратно и в блюдце, и на скатерть, и на колени, и светлое настроение Евгения Ивановича потухло. И он ушел к себе, чтобы все обстоятельно приготовить для долгой охоты - на Пасхе он всегда уезжал к Константину на целую неделю. Мурат заметно волновался и все посматривал на хозяина спрашивающими глазами: можно ли и ему? И хотя закон и запрещал весной охоту с собакой, Евгений Иванович все же не мог удержаться и взял с собой и Мурата, чтобы доставить своему другу хотя удовольствие побегать.

Окша широко разгулялась по лугам и лесам, и в широкой серебряной глади реки спускавшееся к горизонту солнце зажигало огромные пожары пышности необычайной, пожары, в которых волшебно смешивалось золото догорающих лучей с густым и ярким пурпуром облаков и нежной лазурью и тонами то дымными, то перламутровыми, то раскаленно бронзовыми. Прилетевшая с юга птица, как пьяная, восторженно носилась над затопленными лугами, и Мурат, весь дрожа, следил за ней зелеными от страсти и восторга глазами.