Распутин

Да и не поверят, сволочи... И она знает, что плетут про нее, а нет, не брезгует вот им, мужиком смердящим, гордая царица - ей только бы спасти дитенка своего, и верит, дура ученая, в какую-то силу его чудесную!.. И десятки, сотни других баб, молодых, пригожих, богатеющих, часами ждали взгляда его, а велел он им мыть себя в бане, мыли и во всем исполняли волю его мужицкую... А их мужей, братьев, сыновей раззолоченных, от золота да почестей бесившихся, он ругал в лицо матерно, а они гоготали радостно, словно и невесть какое отличие получили, сволочи... Анхиреи и митрополиты, пока он блудил и пьянствовал, часами выжидали в его приемной, а выходил он к ним, потный и вонючий, они, стервецы косматые, считали за честь и счастье облобызаться с ним! И дитенок жалкий, царевич, ластится к нему, а подойдет такая минута, может он стукнуть его по голове чем ни попадя и за ноги в окошко выбросить, а девок - придет каприз - в спальню к себе без жалости возьмет и пятки себе грязные чесать заставит. Нету в ем никакой зацепки, все обман и пустяковина, и на все ему наплевать. И тяжко ему ходить по земле и смотреть на все это представление ненужное, вроде как в киатрах, и мозжит его душа, точно вся чирьями покрылась, и ни в чем нет ему услады - да что услады, хоть бы отдыха только, от себя отдыха! И не раз, и не два брался он в темноте ночной за вожжи, чтобы повеситься на перемете над кучею навозною, но точно какая сила его удерживает: а ну, подожди, что еще у сволочей выйдет? А выйти что-нибудь должно беспременно, потому запутались все вчистую и путем никто уж ни во что не верит, а так только, для спокою вид делают, что верят, и все один на другого зубами лязгают, как звери таежные... Что-то их еще на цепи держит, а вот бы подвести бы такое, чтобы цепи те ослабли да упали - ох, и была бы потеха, мать ты моя честная, курица лесная! И пусть, и пусть! Мать их так и эдак, сволочей... Потому изоврались все до невозможности. Будь его сила, всю землю он со всех концов запалил бы, а сам ржал бы как мерин, да в огонь с.ал бы... И что-то вот точно шепчет душе его, что близки сроки и увидит земля еще невиданное...

А ему что до этого? Наплевать и растереть, только и всех делов... Вот если бы нашелся какой чародей, который ослобонил бы его от муки мученской этой, снял бы с него эту печать Каинову, это проклятие неизбывное - вот что одно нужно ему... Истомилась его душенька, и нет силы больше терпеть... Вот, вот подкатывает под сердце этот комок боли колючей - ох, и тяжко же на свет Божий глядеть!

И Григорий вдруг дико завыл и головой своей стал биться об узловатые корни старой лиственницы, о камни, о землю сырую, выл и бился, выл и бился. И пуще всего хотелось ему, чтобы слеза проступила - раньше от этого облегчение бывало, - но теперь слез уже не было, не было облегченья муки мученской, не было спасенья... И выла, и плакала, и трещала тайга, точно в муке великой какой, и внизу, у корней ее, выл и бился человек, сын Божий, сам не знающий, за что же так наказует его Господь, чем особенным он так прогневил его?..

И чуткое ухо таежное уловило скорый поскок лошади вдали. Григорий встал, оправился и подошел хмуро к своему маштачку, тяжело влез на седло и шажком поехал по тропе. И вот, смотрит, летит во весь опор Васютка, племяш его, складный парень лет двадцати с хвостиком, такой матерщинник, такой блядун, что индо смех берет - летит без шапки, только волосы ветер бурный треплет...

- А, дяденька... А я было на заимку за тобою гнал...

- Чего такое там случилось?

- Телеграм тебе от царицы подали... Велит тебе скорее назад ехать. Пишет: война с ерманцем начинается...

- Чево?! Ты сдурел?!

- Нет. Так и прописано: война с немцами...

- Война? С немцем? Да что они там, осатанели, мать их распере-так? - рванул Григорий с сердцем. - Забыли, знать, как енаралы их перед японцем-то отличались? - он задохнулся в приливе гнева. - Едем!

И рядом они поскакали пустынной дорогой, под бурей к дому. Григорий был хмур. Тяжелые думы, как жернова, ворочались в его темном мозгу.

«Сколько разов говорил я ей: и думать не моги! Так на же вот... И того, черти, не понимают, что война для них каюк, крышка, аминь... - думал он, ничего не видя, и вдруг что-то мелькнуло в голове его, и тонкие губы раздвинулись в дьявольской усмешке. - Ну и пусть, так их и растак! И пусть... - ноздри его раздулись. - И пусть... Начинается камедь, все пожалуйте глядеть!..»

- Поддавай, Васютка! Пропала теперь твоя невеста - на немца тебя погонят.

- А нешто вы не похлопочете, дяденька? - усмехнулся дерзко Васютка. - Вам только стоит слово сказать - и ослобонят... А то у невесты-то...

И он сказал такое, что даже Григорий сплюнул - сплюнул и рассмеялся...

А безбрежная тайга билась и выла и шумела под ветром буйным, как море - точно кто-то огромный плакал от боли невыносимой, от тоски смертной, неизбывной...

Конец первой части

I

«ВОЛЯ БОЖИЯ»