Распутин

- Господа... господа... Прошу внимания... - взывал он, встав со стаканом мутного пойла в руке. - Мы выпили, так сказать, и за здоровье именинницы... гм... и за здоровье дорогих гостей... вообще... но мы, педагоги, забыли, так сказать, еще нашу постоянную, так сказать, именинницу или, точнее, покровительницу... или, как говорят в газетах, патронессу, святую Татьяну...

- Но Татьянин же день прошел давно... - робко заметил тоже захмелевший Кондратий Иванович.

- Да, брат, можно сказать: хватил! - грубо засмеялся архитектор, уставив свои водяные неприятные глаза на оратора.

- Нисколько, нисколько! - горячо возразил тот. - Может быть, я в чем-нибудь не совсем точно выразился, но не будем, так сказать, формалистами, господа... Дело не в словах, а... а... вся образованная Россия пьет... правда, в свое время... в честь этой, так сказать, высокой патронессы наших скромных очагов просвещения... И потому и я желаю провозгласить тост...

- За здоровье святой Татьяны!.. - с грубым хохотом подсказал архитектор.

- Нет... - опешил немножко оратор. - Но все равно... Ура! - вдруг дико завопил он и одним махом осушил свой стакан.

Никто не поддержал его, и вышло ужасно неловко и глупо. Петруша все время заливался беспричинным смехом. Акушерка поводила очами.

- Ну, я пошел... - вдруг сказал, вставая, Алексей Васильевич.

Хозяин бурно запротестовал.

- Нет, нет, Василий Артамонович... - угрюмо отозвался тот. - Ты меня знаешь: раз я сказал аминь, значит, аминь...

Он вышел и, торжественно гудя, пошел к себе, темный, сумрачный, тяжелый. В голове его было мутно от гнусного пойла, в душе стояла тоска непроходимая. Он вошел в свою комнату, сел за загаженный письменный стол свой, на котором в беспорядке валялись ученические тетради, и опустил голову на руки. Со стены смотрели на него едва видные от грязи, выцветшие от времени портреты всяких писателей, приобретенные им, когда он был еще молод. И ему захотелось закричать диким, страшным голосом: спасите! Погибаем!

- Со святыми упокой... - машинально затянул он, угрюмо и торжественно. - Христе Боже, душу раба твоего...

В грязном столе его тлели тихо его дневники, его статьи, которые безрезультатно старался он когда-то поместить в газетах о жизни деревни, письма таких же тогда, как и он, молодых людей, которые уверенно пошли в народ, чтобы помочь ему, чтобы сделать большое, как они думали, дело. Все кончилось. Он ничего не сделал. Звериная жизнь вокруг так и осталась звериной жизнью. А его вот задушило...

- Иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания... - мрачно тянул он, думая тяжелые думы свои.

- Ах ты, сукин сын! - вдруг завизжал в прихожей звонкий тенорок Василия Артамоновича. - Ты кто? Сторож? Сторож?

- Ну, сторож... - дерзко отозвался Матвей. - Еще что будет?

- А я - учитель... И я тебе, хаму, приказываю: иди немедленно за лошадьми... - кричал пьяный. - Я желаю с гостями кататься, и больше никаких. Марш, живо...

- Па-азвольте, полупочтенный... - вмешался архитектор. - Масленица прошла, и кататься мы не ж-желаем...

Тревожные женские голоса уговаривали бушевавшего Василия Арта- моновича. Кто-то засмеялся пьяным смехом. Угрюмо и с ненавистью отвечал сторож Матвей. В окно угрюмо смотрели непогожие сумерки, и мрачны были черные лесные дали. Ах, нехороша, непонятна, жестока жизнь! Алексей Васильевич уронил голову на стол и завыл.

- Это еще что за новости такие? - раздался за ним насмешливый пьяный голос жены. - Нажрался? Ну, реви... А мы вот кататься желаем...

В передней вдруг опять взорвались пьяные голоса.

- А-а... - орал бешено Василий Артамонович. - Так секретничать с ним, щенком белогубым, захотелось?.. Шуры-муры?..

- Да помилуйте, Василий Артамонович... Да разве я посмею?.. - белыми губами оправдывался струсивший Кондратий Иванович. - Что вы?..

Аксинья Ивановна, бросив мужа, вылетела в затоптанную переднюю.

- Ну и ревнивец! - хихикнула она пьяно. - Да что Кондратий Иванович съест, что ли, ее? Не убудет...

- С молокососом? А? Ах ты, мразь...

Петрушка с Сашкой просто за животики хватались со смеху. Архитектор тупо уставился на буяна своими водянистыми глазами, точно соображая что.

- Оставьте, Василий Артамоныч... - робко вступилась за дочь Матвеевна. - Что вы издеваетесь-то? Не крепостная...

- А-а, не крепостная... - вдруг взвизгнул Василий Артамонович, точно он только и ожидал этого слова. - Не крепостная?! Не смей, значит, и слова сказать?! Так на ж вот тебе, шкуреха!

И со всего размаха он ударил жену по побледневшему и омертвевшему лицу...

- Па-азвольте... Пазвольте... - вдруг вмешался архитектор. - Если вы джентльмен...

- Ах ты, негодяй... - вдруг вспыхнула Валентина Николаевна, которая вообще терпеть не могла этого шибэдика. - Да как ты смеешь? Давно ли она у тебя после родов встала?

- Я не смею? Я?!

И снова он быстро хлестнул по лицу плакавшую навзрыд жену. Кондратий Иванович от ужаса едва держался на ногах. Акушерка с искаженным от бешенства лицом бросилась к буяну.

- А-а, и тебе захотелось? - бешено заревел он. - Паллучай!

И девушку ожгла звонкая пощечина.