Распутин

Ваня вдруг оглянулся. В глаза ему бросилось молодое красивое женское лицо, в котором было столько радости, столько испуга, столько чего-то близкого и дорогого было в этих прелестных глазах, стыдливо сиявших на него, в этих полных румяных губах, боявшихся улыбнуться... Не может быть!.. Но нет, она... И как пополнела, как возмужала!.. Как одета! Гневная складка между бровей стала заметнее, сурово захолодели глаза, и рука поднялась к серой папахе - их гнали чуть не под тропики, но папахи остались - и, споткнувшись языком, хрипло, нелепо он сказал:

- Мое почтение!

И это мое почтение сказало мадам Жозефин, что Феня в его сердце еще жива. Она робко улыбнулась ему и, протягивая руку, пролепетала:

- Но... зачем же так?

- А... как же? - сурово спросил Ваня, все же принимая ее руку. - Неужели вы думаете, что в жизни можно все забыть, все простить?

- Ваня... милый мой мальчик... - вдруг пролепетала она, и в глазах ее налились слезы. - Вы уходите... Бог знает куда... Не сердитесь, забудьте... Идемте ко мне в магазин... Или нет: лучше... лучше приходите на мол к вечеру... так часов в шесть, в семь... Хорошо? Я так рада вас видеть... Так хочется поговорить с вами... напоследок... Да? Ну, скажите же да!

Знакомые милые интонации грудного голоса ее, эти теплые смущенные глаза растопили сердце Вани - и как она похорошела! - и он, волнуясь, сказал:

- Лучше бы, может быть, не надо... но... но хорошо... да...

Она благодарно взглянула на него своими сияющими глазами и, пожав ему руку, скрылась в магазине. Ваня, задумчиво потупившись, пошел дальше. В душе неудержимо вставали прожитые с милой девушкой дни, далекий тихий Окшинск, где он впервые встретил ее, ее молодые, стыдливые, но страстные ласки, и сердце горячо отзывалось этим воспоминаниям, но вспоминал он о ее измене, и снова между бровей набегала гневная складка. В глубине души он понимал уже, что это было неизбежно, что так было лучше - куда бы он, студент, делся с ней прежде всего? - но было жаль отказаться от роли оскорбленного. И с большим трудом дождался он заветного часа и, пробравшись в водоворотах порта, вошел на мол. Солнце уже село за синими холмами Абрау-Дюрсо, и закат горел красным необъятным пожаром. И было красно море, и небо красно, и страшные броненосцы были красные, и, красный, поднимался из бесчисленных, казалось, труб дым к красным облакам, и были красны дома, и чайки, и люди, и могучий красавец Тхачугучук, свидетель его былого счастья - точно заревом мирового пожара облилась вдруг вся земля, и море, и небо, и все. И чем-то зловещим повеяло вдруг в душу...

- Не опоздала? - услышал он вдруг сзади знакомый милый голос.

Он чуть не ахнул: пред ним, смущенно улыбаясь, стояла молодая элегантная дама, в которой что-то только отдаленно напоминало прежнюю простушку Феню. И, должно быть, невольно отразилось в его глазах восхищение...

- Что, разве я так изменилась? - не без кокетства спросила Феня и, не давая ему времени ответить, продолжала: - И вы тоже очень изменились... Такой большой стал... серьезный... И это что, вы ранены? Сильно?

- Нет, так, пустяки... - отвечал Ваня и не удержался: - В жизни бывают раны много серьезнее...

Она поняла и любовно посмотрела в его нахмурившееся лицо.

- Ну, идемте... - взяла она его под руку. - И... и... времени нам остается немного. У меня сейчас была наша вице-губернаторша, за платьем приезжала, так по секрету говорила, что завтра вечером у вас посадка, а послезавтра поутру отход... И... забудь все, милый! - вдруг прижалась она к нему. - И проведем это время по-хорошему. Да? Я знаю, что я нехорошо поступила, но другого выхода не было, милый... Коммуна твоя пошла вся прахом - обманывали только народ эти болтуны, - и что стал бы ты со мной, ничему не ученой, делать? Не судьба значит не судьба... И кто знает, что ждет вот теперь тебя впереди? - вдруг без всякой видимой связи с предыдущим задумчиво проговорила она. - Идем...

- Хорошо... - хмуро сказал Ваня. - Но все же... как же это? Вы ведь все же замужем...

- Милый, не говори мне так!.. Не говори вы... Не хмурься... - опять прижалась она к нему, грея его душу своими сияющими в серебристом сумраке глазами. - Мужа нет... он в Ставрополе банки с мясом для солдат заготовляет... Взялся было тут твой Георгиевский фрукты заготовлять, все погноили, забросили и за другое теперь взялись... Тоже что-то вроде коммуны тогдашней. Все только деньги царские зря расшвыривают, а дела настоящего не видно... Ну, это нам с тобой ни к чему... Ты скажи мне лучше: много горевал ты тогда о своей Фене? Много вспоминал? Грустил иногда? И не хмурься, не хмурься, не хмурься! Теперь хмуриться некогда... Ты на войну уходишь, да и здесь ведь война: часто турки да немцы по городу стреляют... Кто знает, что будет? Нет, пойдем налево - тут меньше народа...