Распутин

Чистеньким голоском напевая все тот же псалом, Параска перескочила невысокий плетень и скрылась в зарослях, а поселенец направился к своему турлучному сарайчику. Иван выступил из зарослей и снял свою серую шапку. Толстяк остановился и выжидательно смотрел на неожиданных гостей из колючки. Видимо, успокоившись, он сказал коротко:

- Солдаты?

- Были солдатами... - отвечал Иван. - Может, пожертвуете хлебца на дорожку?..

- Идить до хаты... - сказал толстяк ласково. - Не бойтесь, то все народ смирный и вреды вам не сделают. Идить, идить...

Иван и Григорий Николаевич перелезли через тын и, обгорелые, рваные, дикие, подошли к чистой хатке.

- Ну, седайте вот на скамейку... - проговорил толстяк добродушно. - Горпына, а Горпына, идить сюда...

Из хаты вышла чистоплотная, маленького роста, круглая женщина, напоминавшая лицом Параску, и двое крестьян, степенные люди в чистых белых рубашках и приличных свитках. Они ласково, без большого удивления поздоровались с нежданными гостями и деликатно воздержались от всяких вопросов. Только толстый Степан спросил, куда собственно они держат путь.

- Это я к тому, - пояснил он, - что если вы сховаться хотите, то далеко ходить вам незачем: и здесь, в горах, вас никто не найдет. А если сумеете держать себя поаккуратнее, то у новоселов и подработать всегда можно на шильце, на мыльце, а особенно в горах, где поглуше. Не вы первые, не вы последние - много тут теперь таких по кустам ходит, которые несогласные на кровопролитие...

- Им лучше всего идти на пустой хутор, где эта самая коммуна «Живая вода» была... - сказала Горпина, которая, жалостно подпирая подбородок рукой, с состраданием смотрела на бродяг. - Там, кажется, человека четыре уже живут...

Все одобрили ее план и рассказали, как пройти на хутор, который был совсем заброшен теперь его прежним хозяином-толстовцем и до которого от Геленджика было верст двадцать пять.

- Там никто не найдет... - сказал худой и серьезный, с козлиной бородкой, сектант. - А если тамошние сомневаться будут, скажить, что Ефим послал. Они там знают...

- А теперь, Горпына, соберить им с собой припасу... - сказал Степан жене. - Мы пригласили бы вас и повечерять с нами, ну только вам лучше забрать все с собой и тикать: на хутор тоже всякий народ заходит. Давайте ваш мешок...

И Горпина опустила им в мешок два больших свежих пшеничных хлеба, кусок сала отрезала, луку, картошки дала, чаю и сахару немножко в бумажку завернула.

- А вы, Степан, отдали бы им вашу винцирату... - сказала она мужу. - Вы совсем ее не носите, а им в дороге годилась бы от дождя укрыться...

- Так что... - согласился Степан. - Ну вот... - передавая мешок Ивану, сказал он. - Верить себе на здоровье... Только людей, смотрить, не забижайте... - тихо прибавил он.

Григорий Николаевич тихо засмеялся своим особенным смехом. Степан смутился.

- Это я так только говорю, не примите в обиду... - сказал он. - Народу много здесь по горам прячется, и есть тоже всякие... Идить с Богом, и если надобность в чем будет, приходите - ну только поаккуратнее, потому и за нами тут, кому нужно, доглядывают...

По белому в сиянии звезд шоссе бродяги пошли в горы. На спавшей на краю леса лесопилке они подивились на огромную гору ящиков при дороге, которые уже проросли местами травой и гнили потихоньку: то были ящики, заготовленные Яковом Григорьевичем по приказанию Георгиевского для Земского союза. Вся огромная партия за ненадобностью была брошена на произвол судьбы: вывезти вновь закупленные фрукты посуху мешало бездорожье и дороговизна провоза, а по морю было опасно из-за постоянных налетов неприятельских судов, которые топили все, что попадалось им на глаза. От лесопилки было уже недалеко и до Михайловского перевала, а там они свернули с шоссе и старой черкесской тропой, которая вилась лесом, ушли в глушь гор. Уже светало, и проснулись птицы, когда они в некотором отдалении впереди увидали тень человека. Подняв винтовку, он выстрелил в воздух и исчез. Эхо долго перебрасывало тяжелый звук выстрела по ущельям.

Они вышли на широкую поляну, посреди которой медленно разрушался брошенный хутор толстовца. На хуторе, по-видимому, не было ни души, но по всему видно было, что тут живут: у сарая рвалась и хрипела на цепи лютая лохматая собака, в доме пахло табачным дымом, в сарае висела, видимо, только что снятая шкура оленя - завидев кровь, Иван побледнел и торопливо вышел, - а по росистой траве уходили в чащу совсем свежие следы людей. Они снова вошли в дом и позвали хозяев. Никто не отозвался - только со стены смотрел на них, засунув руки за пояс, старый Толстой, и на лице его было неодобрение. Они снова вышли на крыльцо. Из зарослей выступил оборванец с винтовкой, который медленно, подозрительно подходил к ним: а может, переодетая полиция?

- Мы от Ефима... из Геленджика... - сказал Иван. - Здравствуйте...

- А-а, это дело другое... - улыбнулся молодой рыжебородый оборванец и, вложив в рот два пальца, пронзительно свистнул.