Распутин

Он оборвал: сзади послышались тихие шаги и сухое шуршание листьев. Они обернулись. По золотой дороге в пестрой и яркой игре светотени, потупившись, медленно шла седая дама, вся в черном. Золотые кораблики колыхались и играли вокруг нее в солнечных лучах.

- Софья Андреевна! - тихонько шепнул Сергей Терентьевич, предупреждая.

Седая женщина в черном подошла к калитке. Они встали и почтительно поклонились ей. Графиня, вежливо ответив на их поклон, всмотрелась в их лица своими близорукими, явно невидящими глазами.

- Здравствуйте, графиня... - проговорил Сергей Терентьевич, подходя к ней.

- Да это вы, Сергей Терентьевич? - узнала она вдруг его. - Очень рада вас видеть. Что же вы не зашли ко мне? Я бы вас завтраком накормила...

- Было еще слишком рано, Софья Андреевна... - отвечал он, всматриваясь в ее постаревшее, обвисшее и точно растерянное лицо. - Я хотел зайти к вам уже отсюда...

- И прекрасно... А это ваши друзья?

- Да. Земляки...

- И вас прошу, господа... - сказала она и, забыв, что говорит с мужиком, ласково прибавила: - Les amis de nos amis sont nos amis[24]... Выпьете кофе, а потом посмотрите, если хотите, дом, усадьбу... Идемте же...

- Ну как же вы поживаете, графиня? - сердечно проговорил Сергей Терентьевич. - Давненько не видал я вас...

- Плохо поживаю, Сергей Терентьевич... - уныло ответила старая женщина. - Вы близко знали нас, знали и горе мое, и того человека знали, который отравил и опустошил мои последние годы... Я не злой человек, я скорее добра, кажется, я всем своим врагам прощаю... охотно прощаю... а их у меня много больше, чем я того хотела бы и... чем я того заслуживаю... но ему, ему я не прощу, даже умирая! Этот ужасный человек, сам не зная зачем, разрушил мою семью... отнял у меня мужа... покой... состояние... честь... и так зло сосчитался со мной в Астапове, не пустив меня к умирающему мужу...

Седая голова ее затряслась сильнее. Руки нервно перебирали ручку зонтика. Глаза были полны страдания...

- Хорошо говорят мужики, Софья Андреевна, - тихо и участливо проговорил Сергей Терентьевич, - что между мужем и женой судья только Бог...

- Вот! А он захотел стать этим богом... и богом жестоким, несправедливым, тупым... - сказала она, тряся своей седой головой. - И когда на глазах всего света на меня сыпались обвинения, одно другого ужаснее, я... я должна была молчать... я не могла говорить... Вот вы все молоды еще, переживете меня и, вероятно, прочтете мои записки... Погодите до того времени судить одинокую старуху, пока не прочтете их... А прочтете - судите... И опять-таки по-человечески судите, по-христиански, и его, и меня...

И за завтраком в большой белой столовой, единственной роскошью которой были прекрасные репинские портреты, и потом во время осмотра опустевшей и грустной усадьбы - ярко чувствовалось, что душа отлетела от старого дома, и он умирает быстро, быстро... - старая женщина с трясущейся головой говорила все о том же. Видно было, что она так поглощена собой, своим страданием, что не в силах сосредоточиться уже ни на чем другом. И подумал Евгений Иванович, знавший ранние вещи старика чуть не наизусть, что ведь это бывшая Кити, милая, воздушная, вся розовая и солнечная Кити! А вот теперь она не замечает уже ни голубого глубокого неба, ни прекрасной в своей парчовой роскоши земли, ни грустной красоты пустынного парка - вся она была одной сплошной болью и мольбой о пощаде, мольбой, обращенной к чему-то огромному, безликому и страшному. И было мучительно слушать ее: она, любимая жена великого Толстого, приведена была к необходимости молить о милостыне сострадания почти совсем незнакомых людей! И когда пришел момент прощания, Евгений Иванович почтительно поцеловал трясущуюся морщинистую руку старухи, а за ним и остальные.

Подавленные, они шли солнечной дорогой к станции.

- Не достанут смердяковы... - тихонько пробормотал Сергей Терентьевич. - Счастье, что она полуслепая, а то как бы жить ей среди этих надписей на могиле его? Нет, они все, все достанут!

Никто ничего не ответил ему.