Распутин

И странно, этой убогой роскоши их наряда, этой поддельной краски ланит публичного человека в них не чует никто! Твердо знающие, что мне нужно, - хотя я сам этого и не знаю! - публичные мужчины эти приобретают в жизни все большее и большее значение, и их становится и численно все больше и больше. И чем их становится больше, тем все более и более сереет и мелеет жизнь. Верховным законом общественного бытия становится раз кем-то таинственным утвержденный трафарет, чужой и мертвый. О, я слишком хорошо знаю старые трафареты и слишком не люблю их, чтобы бояться поражения их, но зачем эти новые трафареты, я не понимаю. Я не могу объяснить себе причины этой болезни человечества - это несомненная болезнь, - но я чувствую это недомогание наше необычайно остро...

Чем дальше я живу, тем все более и более возрастает грозная для меня сложность жизни, тем все труднее и труднее становится для меня находить в ее лабиринтах путь - эти же чародеи все понимают, все знают и уверенно ведут за собой миллионы людей! Что же это, действительно ли знание путей, или же только ужасающая тупость и еще более ужасающая наглость?..»

В это время в кокетливой квартирке Мольденке происходила одна из многочисленных и бурных сцен, которые были так обычны там и которые все более и более убеждали Германа Германовича в том, что он в выборе супруги ошибся: она своей роли в его тайной программе явно не понимала и часто мешала ему. Она упрекнула его в том, что он был слишком резок в своих выпадах против правительства, а он очень уверенно заявил, что он в бонне давно уже не нуждается и отлично знает, что надо делать. Но на этот раз ссориться долго и основательно не было времени: отлично учитывая тот эффект, который его выступление будет несомненно иметь в гнилом болоте, Герман Германович с ночным поездом уезжал сегодня же в Петербург под защиту Государственной Думы...

И едва затихла в ночной темноте пролетка извозчика, отвозившего народного избранника на вокзал, как в уютной квартирке его затрещал телефон - условно: сперва длинно, потом коротко. Нина Георгиевна, уже расчесывавшая на ночь свои прекрасные волосы, недовольно отозвалась:

- Да?

- Это что же, сударыня, ваш супруг натворил, а? - с притворной строгостью раздалось в трубке. - Так-то вы за ним смотрите? А?

- Ах, оставьте эти свои шутки, полковник! - потушенным голосом отозвалась красавица. - Уверяю вас, мне совсем не до шуток!

- Держу пари, уже удрал! - быстро засмеялось в трубке.

- Как вы догадливы!

- Не беспокойтесь: на вокзале не задержим! - басила трубка. - Скатертью дорога... Целую ваши прелестные ручки... Спокойной ночи...

- Спокойной ночи... И пожалуйста, в другой раз не телефонируйте так поздно... Вы очень... неосторожны...

- Виноват... Мы хорошо поужинали у вице... ну, и того... захотелось перекинуться с вами словечком... Я знал уже, что господин депутат на вокзале... Спокойной ночи!..

- До свидания!

И телефон, сделав свое дело, бездушно прозвонил отбой...

XVIII

КНЯЖОЙ МОНАСТЫРЬ

Евгений Иванович, видимо, несколько неосторожно коснулся своей давней раны, записав в тайной тетради своей, что чем дальше он живет, тем все труднее и труднее становится ему находить путь в лабиринтах жизни - растревоженная рана разболелась, и он затосковал. А когда он тосковал, он любил уединяться, и поэтому чаще, чем обыкновенно, он уезжал на охоту или же просто бродил по живописным окрестностям городка, в которых все дышало глубокой, часто языческой стариной. И это вот влияние живой, далекой старины как-то укрощало и смиряло душу человеческую и смягчало ее боли...