Распутин

И так во всем: вот по закопченным стенам этим записана вся история этой нашей старой земли, записана языком таким же торжественным и священным, как и священная история. И для меня это и есть, вне всякого сомнения, подлинно священная история. Тут, в этих стенах, я - русский, внук моих предков, наследник всех их доблестей и всех их грехов... и пусть даже грехов в сто раз больше... и я тут не хочу быть не чем иным, как русским, только русским... И в то же время я до дна души моей сын всей земли, брат всех людей, интернационалист, который хочет обнять и эллина, и иудея, и который - в ненависти вообще слабый - умеет ненавидеть войну всеми силами души, который хочет мира всего мира, который, будучи до дна души русским, уже никак не может быть только русским...

И что это такое, эта наша двойственность? - в сотый раз спрашивал он себя теперь в сиянии вечерних огней. - Проклятие ли это наше - за что проклятие? Нелепость!.. - или примирение этих противоречий, синтез этих борющихся сил - задача нашего времени? Если в этом главная задача нашего века, то почему же люди так слепы к ней, почему вместо великой работы согласования ведут они эту отвратительную работу разрушения и вражды, утверждая только свою жалкую и однобокую маленькую правду и правоту? Боже, не дай же мне увлечься этими миражами века - дай мне делать то твое дело согласования, сопряжения - я не смею, я не достоин сказать: любви! - в которой одной я только и чую спасение наше и славу твою...»

Служа в уединении души эту свою особенную вечерню, он и не заметил, как богослужение подошло к концу. Согретый, смягчившийся, он вместе с толпой подвинулся к амвону, на котором с распятием в руках стоял кроткий и бледный - он был великим постником и в личной жизни своей очень несчастлив - отец Феодор. И когда дошла очередь до Евгения Ивановича, он умиленно приложился к кресту и смиренно, почти набожно поцеловал сухую руку священника. Отец Феодор узнал его и чуть-чуть тепло улыбнулся ему глазами: он знал из бесед с ним кое-что о его сомнениях, о его борениях и душевно хотел помочь и приласкать его...

Серая река богомольцев с глухим шумом выливалась из храма на широкую, истертую миллионами ног паперть. Было очень свежо. Над вершинами сосен-великанов остро и четко - к морозу - играли звезды. И другие звезды, редкие, кроткие, сияли по земле, по темным могилкам - то были огоньки лампадок над покойничками. Тихие черные фигуры сестер безмолвно расходились во все стороны по своим кельям. А под аркой старинных ворот, где теплился пред строгим и благим ликом Богоматери неугасимый огонек, в свете, падавшем от одинокого фонаря, Евгений Иванович увидал знакомые тени стройной девушки и кудрявого студента. Они шли под руку, прижавшись один к другому, и, обо всем на свете, кажется, позабыв, уходили в тихую звездную ночь. И не было в эти святые минуты греха решительно ни в чем, но во всем умиленность и святость...

Он медленно пошел за темной парочкой по смутно белевшему в свете звезд шоссе... И вдруг сразу стало ему холодно, одиноко, и грусть остро проникла в его сердце: да, а вот он один, всеми оставленный и никому не нужный... А над головой звездная бездна, которой нет конца ни во времени, ни в пространстве. И, может быть, задача нашего века совсем не в том, чтобы примирить противоречия сердца человеческого и слить жизни людские в один торжественный и светлый аккорд, а в том, чтобы признать всю тщету, всю бедность, все бесплодие всех дел человеческих и, поняв это, уйти в смерть? И разве вот этот третий голос, этот холодный и печальный дух скептицизма не растет в нем все более и более по мере того, как он живет? Может быть, в этом третьем голосе и есть вся истина и примирение всего живого?.. В самом деле, может быть, очень скоро все это будет дном океана, и в залитых зеленой холодной водой развалинах монастыря с замолкшими колоколами будут водиться только акулы? О чем же беспокоиться, о чем же тревожиться?

- Ого, какой ты ласковый! - послышался вдруг в звездном сумраке нежно насмешливый голос девушки. - И так уж все, на нас глядя, смеются...

- А нам какое дело? Смеются - и на доброе здоровьице... И мы тоже будем смеяться... - воскликнул Володя и вдруг нелепым, деланным смехом захохотал: - Ха-ха-ха... Хи-хи-хи... Хо-хо-хо...

- Фу, перестань! Совсем как филин...

Послышался звук поцелуя, а чрез мгновение красивый бархатистый баритон негромко в сиянии звезд запел:

О позволь, ангел мой, на тебя наглядеться...

Жизнь показалась вдруг Евгению Ивановичу пустым и скучным проселком, который не ведет одинокого путника никуда...

XIX

НА СОЛНЕЧНОМ БЕРЕГУ