Распутин

С тех пор, как в этом огромном и диком крае, полном величественных развалин из времен Тимура и Чингизхана, появились русские, туземцев и узнать стало нельзя. Раньше они не знали ни пьянства, ни воровства, и даже в языке их не было слова замок. Пришли завоеватели - появились и замки, и воры, и пьянство, и даже та гнусная ругань, которая сквернит русскую землю из края в край и практикуется одинаково как в хижинах, так и во дворцах. И по мере того как с быстротой прямо невероятной развращались туземцы, в сердцах наиболее чутких из них все более и более вырастала ненависть к завоевателям и горячее желание вернуть народ к прежней простоте и чистоте нравов. Наиболее выдающимся из этих ревнителей о благе народном был имам Мухаммад-Али-Хальфа, или сокращенно - Мадали, человек среднего роста с бледным лицом и выразительными вдумчивыми глазами. Еще в молодости Мадали обратил на себя внимание народа тем, что в жгучей пустыне этой при дороге, по которой шли караваны, он посадил небольшое деревце и изо дня в день издалека носил к нему воду ведрами, поливая его и во имя Аллаха утоляя жажду проходивших мимо путников. И деревце выросло, и в благодетельной тени его отдыхали тысячи и тысячи людей, истомленных зноем, а также росла и популярность Мадали, на которого все окрестное население смотрело уже как на святого. Со всех сторон потянулись к нему люди за советом, за помощью и несли ему дары, а на дары эти он кормил на своей усадьбе много и много нуждающихся. Порча нравов в народе чрезвычайно тяготила Мадали, и все более и более крепло в нем решение положить предел господству русских, которые этому развращению положили начало и никак не боролись с этим злом. И много добрых людей примкнуло к праведному имаму, и вот с этой горсточкой верных последователей имам Мадали и решил поднять газават против гигантского народа, не только завоевавшего, но и осквернившего его родину.

Конечно, все было ликвидировано очень быстро, все восставшие были арестованы и преданы военно-полевому суду, причем на следствии все - даже раненые - последователи Мадали были наказаны кнутом. А потом под ясным голубым небом поднялись виселицы, и на одной из них рядом со своими сподвижниками, наивными детьми пустыни, повис и человек с вдумчивыми черными глазами, так болевший за родной народ...

Григорий Иванович задумался. Проводя долгие дни и ночи над обширным следственным материалом, он, человек сердца прямого, не мог уйти от ясного заключения: главные виновники в деле - мы, завоеватели, праведный же имам Мадали, возрастивший в бесплодной пустыне дерево, чтобы дать прохладу утомленному путнику, - только зеркало, в котором мы должны были увидеть свое безобразие и свои грехи перед краем. А мы, вместо этого, вместо того, чтобы в святом деле помочь Мадали, привлечь его на свою сторону, мы безжалостно разбили это дорогое зеркало - чтобы не видеть своего лица. Человек простой, Григорий Иванович не задумывался, является ли это печальное обстоятельство неизбежным следствием государственного устройства вообще, или это только особенность темной России, да это было и безразлично ему: ему лично такая комбинация решительно не нравилась.

И до сих пор Григорий Иванович помнил заключительную сцену этого страшного дела. На виселицах качались длинные тела повешенных. Генерал, его начальник, поровший кнутом раненых, обратился к нему:

- Поручик Клушенцов!

- Что прикажете, вашство? - бледный, козырнул он трясущейся рукой.

- Я еду в Ош. Пошлите туда вот эту телеграмму сейчас же...

- Слушаюсь...

Он пошел на телеграф. В телеграмме стояло: «Приеду вторник утром. Остановлюсь казенной квартире. Буду есть бульон и разварное мясо. Генерал М.»

И с одной карательной экспедицией Григорий Иванович попал вскоре в одно кочевье туркмен, которые тоже как будто оказались отчасти запутанными в дело. В кочевье никого не было, все в испуге ушли - остался только один старик, дряхлый, худой, с больными потухшими глазами. На вопрос командира отряда, куда же делись туркмены, он поднял свои потухшие глаза с красными веками в небо и пробормотал глухим голосом:

- Не знай... Аллах знай...

Ему дали два часа на размышление. Солдаты шутили с ним и поили его чаем. И вдруг опять: к командиру! Но опять ничего, кроме «Аллах знай», добиться от него не могли.

- Руби голову!..

Казак, молодой красавец с жгучим румянцем на смуглых щеках и упругими завитками кудрей под лихо заломленной папахой, думал, что командир шутит, пугает старика, и улыбнулся, давая понять, что он шутку понимает.

- Руби, сукин сын! - вдруг заревел тот.

Парень побледнел и, вынув шашку, нерешительно ударил ею по тонкой жилистой шее. Старик с воем упал на колени. Горячий песок покрылся темными пятнами крови.

- Рубить, мерзавец, не умеешь?! - закричал вне себя командир. - Ну?