Распутин

Прямо против домика, который занимал Митрич, через светлый говорливый Дугаб, стояла большая усадьба доктора Константина Павловича Сияльского. Это был один из тех кавказских культуртрегеров, которые скупали здесь земли, строили дачи, продавали их, опять строили, валили вековые леса, проводили дороги и были твердо убеждены, что они не только набивают свои карманы весьма успешно, но и делают великое, полезнейшее, культурное дело. И в самом деле, там, где раньше паслись красавцы олени с ветвистыми рогами и дремал под рокот сребропенного горного водопада незлобивый кавказский медведь, теперь вырастал четырехэтажный отель, вокруг которого по усыпанным гравием дорожкам гуляли под зонтиками барыни в сопровождении офицеров, там, где раньше под звуки бесконечного вай-вай и мерное хлопанье в ладоши плясали лезгинку стройные, обвешанные оружием горцы, теперь дымила в небо и тарахтела, и воняла лесопилка, там, где раньше играли стройные джейраны, теперь тянулись провода англо-индийского телеграфа и ухали глухие взрывы чернорабочих, ломавших в горах камень для постройки все новых и новых дач и отелей по пустынным утесам, подножья которых лизала зеленая морская волна... Спекуляция земельными участками давала Константину Павловичу большие доходы, а его бойкая Ядвига Карловна, жена, сухая, стриженая дама с очень твердым взором, и не менее бойкая Яся, дочь, недурненькая блондинка с хищно прищуренными глазами, энергично и ловко вели пансион для наезжавших сюда летом дачников. Это была удивительно спевшаяся семья, главной целью которой в жизни было приумножить. Только в одном Константин Павлович расходился с женой и дочерью: он любил ругать правительство, а его дамы считали это неприличием и пустяками и не понимали, как папа, такой умный и практичный человек, может опускаться до таких глупостей. Но поводов для недовольства правительством у Константина Павловича было очень много, и они были основательны: Константин Павлович требовал от правительства, чтобы оно скорее провело - по возможности, по его земле - не только шоссе, но и железную дорогу, ибо тогда цены на землю возросли бы в сто раз, а правительство дороги не проводило; захотелось ему купить и свести и разделать на клепку и продать за границу чудесный лес по верховьям Дугаба - он наткнулся на какой-то дурацкий лесоохранительный закон; он десятки раз писал прошения, доказывая, что его дачникам будет много удобнее, а ему выгоднее, если пароходы будут заходить в Широкую и останавливаться против его дачи - ему или не отвечали совсем или отказывали, и он всячески ругал великих князей, которые заделались пайщиками пароходных компаний и, кроме субсидий казенных, решительно ни о чем не думают. Его дамы соглашались с тем, что все это чрезвычайно убыточно, но они полагали, что надо не ругаться, а как-нибудь эдак изловчиться и достигать своего, несмотря ни на что. Дачников же своих и возможных покупателей его земельных участков Константин Павлович с весом, с научными данными в руках уверял, что вода в его бухте исключительно полезна для купания, что виноград, который он разводит, совершенно исключительно полезен для здоровья, а когда дачники жаловались ему на свирепый норд-ост, он доказывал спокойно и уверенно, что норд-ост - благодеяние для края, ибо он уносит в море все вредоносные микробы и прочие неприятности...

Было чудесное осеннее утро. Старая Ганна, кухарка Сияльских, хлопотала на кухне с завтраком: вчера вечером, несмотря на поздний сезон, приехали в пансион двое новых господ. В квадрате двери, в который рвалось яркое утреннее солнце, вдруг встала серая оборванная фигура седого босяка, одного из многих, которые работали у Константина Павловича на корчевках, на ломке камня, на новых дорогах. От босяка шел тяжелый дух водки, пота и грязи. Звали его дедом Буркой: он был великим мастером рвать камень. Начальство ни под каким видом не разрешало рабочим употребление для этой цели динамита - своя рубашка к телу ближе! - заставляя их пробивать и разбирать скалы ломами, но дед Бурка составлял какие-то свои собственные специи и взрывами оглушал всю округу.

- Вы что, требовали меня? - вежливо спросил он старую Ганну.

- А вот третьего дня господа уехали от нас, так много одежи и белья поношенного побросали... - сказала Ганна, отворачивая старое лицо от задымившего самовара. - Может, что и вам пригодится, диду? Вот возьмите...

- Вот благодарим покорно... Дай Бог здоровьичка... - сказал дед, принимая узелок. - Вот завтра разоденусь, и не узнаете!..

- Носите себе с Богом!.. - сказала ласково старуха и вдруг боязливо прибавила: - Идите, идите, а то, кажется, пани идут...

Дед разом исчез: хозяева были строгие и не любили, когда видели рабочих не у дела.