Распутин

Последующие встречи неизменно сопровождались отчаянным, почти животным трепетом молодого князя перед духовно подавляющим его «старцем».

«Вдруг, резко повернувшись, он подошел ко мне, близко нагнулся к моему лицу и пристально на меня посмотрел.

Мне стало жутко от этого взгляда: в нем чувствовалась огромная сила».

«Мне не раз казалось, когда я смотрел ему в глаза, что, помимо всех своих пороков, он одержим каким-то внутренним „беснованием“, которому он подчиняется и, в силу этого, многое делает без всякого участия мысли, а по какому-то наитию, похожему на припадочное состояние. „Бесноватость“ сообщает особенную уверенность некоторым его словам и поступкам, а потому люди, не имеющие твердых душевных и волевых устоев, легко ему подчиняются».

Наглядной иллюстрацией последнего пассажа служит содержащийся несколькими страницами ниже подробный рассказ Феликса о собственном опыте духовного погружения в пучину распутинской суггестии:

«„Старец“ уложил меня на диван, встал передо мною и, пристально глядя мне в глаза, начал поглаживать меня по груди, шее и голове.

Потом он вдруг опустился на колени и, как мне показалось, начал молиться…

В такой позе он простоял довольно долго, затем быстрым движением вскочил на ноги и стал делать пассы…

Сила гипноза Распутина была огромная.

Я чувствовал, как эта сила охватывает меня и разливается теплотой по всему моему телу. Вместе с тем я весь был точно в оцепенении… Я попытался говорить, но язык мне не повиновался, и я медленно погружался в сон, как будто под влиянием сильного наркотического средства. Лишь одни глаза Распутина светились передо мною каким-то фосфорическим светом, увеличиваясь и сливаясь в один яркий круг…

В таком положении я лежал неподвижно, не имея возможности ни кричать, ни двигаться. Только мысль моя еще была свободна, и я сознавал, что постепенно подчиняюсь власти этого загадочного и страшного человека.

Но вскоре я почувствовал, что во мне помимо моей воли сама собой пробуждается моя собственная внутренняя сила, которая противодействует гипнозу… Я попытался сделать движение рукой – рука повиновалась. Но я все-таки продолжал лежать…»²⁸⁸

Говоря в воспоминаниях 1927 года о своей способности частично сопротивляться распутинской воле, Юсупов, судя по всему, слукавил, дабы не ставить под сомнение собственную духовную дееспособность и не бросить таким образом тень психологической ущербности на все содеянное им и его сообщниками.

Позднейшая редакция мемуаров, составленная в период, когда сиюминутные публицистические задачи отошли на второй план, рисует ту же сцену, судя по всему, гораздо реалистичнее:

«Я одеревенел. Хотел говорить, но язык не слушался. Потихоньку я погрузился в забытье, словно выпил сонного зелья… Я лежал так, не в силах ни крикнуть, ни шевельнуться. Только мысль оставалась на воле, и я понимал, что исподволь оказываюсь во власти гипнотизера. И усилием воли я попытался гипнозу сопротивляться. Сила его, однако, росла, как бы окружая меня плотной оболочкой. Впечатленье неравной борьбы двух личностей. Все ж, понял я, до конца он меня не сломил. Двигаться, однако, я не мог, пока он сам не приказал мне встать»²⁸⁹ (курсив везде наш. – А. К., Д. К.).

Нет никаких сомнений в том, что, если бы духовная мощь Григория не была к концу 1916 года подорвана продолжительным психологическим кризисом, Феликсу – даже при всей поддержке, которую ему оказывали прямые и косвенные участники заговора, – вряд ли удалось бы сыграть роль успешного Терминатора.

В тот роковой вечер Юсупов неоднократно оказывался на грани срыва, всякий раз впадая в «оцепенение», причем отнюдь не по причине нравственной рефлексии – она оказалась у сиятельного террориста не слишком назойливой, – а именно в связи с неодолимым внутренним трепетом перед психологически более мощной личностью жертвы. И всякий раз Распутин «не дожимал» Юсупова, оставляя лазейку, через которую тот в итоге ускользал.

«Мы вышли на темную площадку лестницы, и Распутин закрыл за собою дверь… Мы очутились вдвоем в полной темноте.

– Так лучше, – сказал Распутин и потянул меня вниз. Его рука причиняла мне боль; хотелось закричать, вырваться… Но на меня напало какое-то оцепенение. Я совсем не помню, что он мне тогда говорил и отвечал ли я ему. В ту минуту я хотел только одного: поскорее выйти на свет, увидеть как можно больше света и не чувствовать прикосновения этой ужасной руки.

Когда мы сошли вниз, ужас мой рассеялся…»²⁹⁰

«Он на меня смотрел, глаза его лукаво улыбались и, казалось, говорили мне: „Вот видишь, как ты ни стараешься, а ничего со мною не можешь поделать“.

Но вдруг выражение его лица резко изменилось: на смену хитрой слащавой улыбке явилось выражение ненависти и злобы.

Никогда еще не видел я его таким страшным.

Он смотрел на меня дьявольскими глазами.

В эту минуту я его особенно ненавидел и готов был наброситься на него и задушить.

В комнате царила напряженная зловещая тишина.