Распутин (др.издание)

— Умоляю тебя: сиди смирно! — воскликнула мать. — Хоть ты-то не мучь меня… Собирайся, Андрей Иваныч… А вы, господа, извините: надо мальчика выручать… Вы тут посидите, мы сейчас…

—  Япобегу взглянуть… — сказал Гриша.

— И мне пора… — поднялся Георгиевский. — До свидания…

— Пойду папирос на дорогу возьму только… — проговорил Андрей Иванович, тяжело вставая.

— А я чулки теплые надену… — вздохнула Лидия Ивановна. — Что-то ноги болеть стали — должно, от очередей этих все…

И она устало вышла вслед за мужем из комнаты…

— Брат был неосторожен… — сказал Алексей, когда они остались с Галочкой вдвоем. — Вы не сердитесь на него: у него очень пылкий характер…

— Я не сержусь, но дороги наши разошлись совсем… — сказала Галочка, разглядывая свое вышиванье. — Он все порывается куда-то, а я остаюсь при старом…

— Завтра я уезжаю на Дон… — сказал после небольшого молчания Алексей. — Только вы никому этого не говорите…

— Так это правда, что там начинается что-то? — живо спросила Галочка. — А я думала, разговоры одни…

— Туда уехал верховный главнокомандующий генерал Алексеев… — сказал Алексей. — И Корнилов, уже там, говорят. И туда потихоньку собираются все, кто не хочет принять этого позора и гибели России…

— А мне можно будет сестрой?

— О нет… — живо отозвался Алексей. — Вы слишком молоды. Это очень опасное дело…

— Тс… Идет мама… Но — я приеду… — тихонько шепнула Галочка.

— Андрей Иваныч, не забудь калоши надеть… — крикнула назад Лидия Ивановна, появляясь в дверях.

— Что же надевать их? Все равно текут… — отозвался старик из коридора.

— Эх вы! Калош завести себе никак не можете, а тоже царство небесное налаживать беретесь… — усмехнулась Лидия Ивановна. — Ну идем, идем…

— А на Дон я приеду непременно! — шепнула Галочка в дверях Алексею.

Пошумев немножко в передней, все ушли. Галочка осталась одна. И, заложив руки за спину, она задумчиво стала ходить по комнате.

Тишина, сумерки, глухая печаль…

И вдруг где-то в отдалении бухнул глухо и страшно пушечный выстрел. Галочка испуганно вздрогнула и прильнула к окну. И еще выстрел, еще и еще — точно кто-то огромный и страшный стучал чудовищным кулаком в двери жизни… Галочка, побледнев, крепко сжала руки и в безмолвной мольбе посмотрела на образ…

XI ВАСЮТКА НЕ ОТСТАЕТ

Отец Александр Альбенский, священник недавно законченной и перед самым переворотом только что освященной церкви в селе Уланке, был из страшно бедной семьи одного захудалого дьячка из глухого Славцева. С невероятными лишениями и усилиями пробился он дебрями семинарии и, женившись на дочери старого, но веселого отца Евстигнея — любившие его помещики-охотники прозвали его отцом Настигаем, — на маленькой, серенькой, худенькой, но доброй и разумной Прасковье Евстигнеевне, заступил место ушедшего за штат вдового тестя, красненького, слезливого старичка, в вечной тоске по косушке, за что и звали его мужики Косушкиным. Потом отец Настигай Косушкин в свое время помер, а у отца Александра наплодилось много детей, и в скромном домике его свила себе прочное гнездо привычная ему нужда. Помещики почти все поразорились и разбежались кто куда, а мужики недолюбливали замкнутого серенького попика, который не бражничал с ними, не водил приятельской компании, а жил душой как-то в сторонке, на отшибе. И потому доходы его с небольшого и небогатого прихода были очень скудны. Перед Господом отец Александр держать себя старался почище, но больших трудов это ему не стоило: не было у него как-то вкуса к греху. Ссориться с людьми он не любил, легко уступал им во всем, а если иногда и заедет к нему по пути становой пристав или доктор земский, ну, выпьет с ними для компании рюмку, другую решительно без всякого удовольствия, только чтобы не обидеть. А наутро голова болит, во рту скверность — какая в этом радость? И стыдился он, что больно часто у его попадьи дети рождаются. И довольно бы, ан нет, глядишь, и еще новый является…

Но годы шли. Серенький, незаметный, нелюбимый паствой попик в заботах о своей огромной семье, голодной, разутой, раздетой, и в трудах — он сам своими руками обрабатывал небольшой клочок церковной земли — заметно старел. Тут на счастье архиерей отец Смарагд назначил его уже в конце войны в Уланку, где приход был побогаче. Но и тут отец Александр с народом сойтись не сумел. И когда в конце страшной войны деревня нахмурилась и грозно зашумела, отец Александр заробел и затаился еще более. И раз во время великого выхода, когда он слабым голосом своим торжественно-просто начал обычное взглашение: «Великого самодержавнейшего государя нашего, императора Николая Александровича всея России…» — из толпы прихожан вдруг раздался глухой голос чахоточного ткача Миколая:

— А поди ты со своими самодержавнейшими ко всем чертям, батька! Будя, наслушались!

Отец Александр очень смутился, с трудом окончил литургию, а придя домой, долго ходил по поющим половицам своей небольшой столовой и наконец остановился у стола, за которым у самовара сидела затуманившаяся Прасковья Евстигнеевна, и тихо сказал:

— А ведь дела-то, мать, табак… А?