Распутин (др.издание)

— А от чего же еще? — удивился Яков Григорьевич. — Всяк своего счастья кузнец… Только бы вот поскорее развязаться с чепухой-то этой… Вот как я еще в Геленджике прикащиком в потребилке служил, — засмеялся он, — была у нас там коммуна эта самая, «Живая вода» прозывалась. Вот и супруга моя знала ее…

— И я знал… — вставил Евгений Иванович.

— Ну? — удивился Яков Григорьевич. — Так вот и наша Советская республика это тоже такая же «Живая вода»… Ну точь-в-точь вот!.. И что, главная вещь, удивительно: вы знавали господина Георгиевского? Ну вот… Ведь попробовал коммуны этой самой, кажется, довольно, чтобы понять, что все это ни к чему, — нет! Давай живую воду эту самую на всю Россию пустим. И опять ничего не вышло…

— А где он теперь?

— Кажется, в Голландии: бриллианты церковные продавать повез… — сказал равнодушно Яков Григорьевич. — Он и в плену у белых был, и к расстрелу был приговорен, а нет, все вывертывается!.. Да что: шалый совсем человек… Ну, Феня, — обратился он к жене. — Нам пора… Э, кельнер, цален, битте шен! [89]А вы, если красными не гнушаетесь, милости просим к нам, будем очень рады… — улыбнулся он всеми своими белыми крепкими зубами Евгению Ивановичу.

— Да, да, пожалуйста… — поддержала красавица. — И может быть, о наших земляках что услышите, так пожалуйста, дайте мне знать…

— Хорошо…

— А ежели домой захочется, в Россию, только словечко скажите, вмиг устроим… — сказал Яков Григорьевич.

— Да ведь я в белогвардейцах числюсь… — слабо улыбнулся Евгений Иванович, которому Яков Григорьевич как-то нравился.

— Вот важная штука: белогвардеец! — засмеялся тот. — Подкрасим маленько снаружи, и готово… Умные люди на эти глупости смотреть не будут, а на дураков глядеть нечего…

— А чека? — сказал Евгений Иванович.

— Чека… Что — чека? Чека опять для дурачка, который хочет все напролом взять, а умному человеку чека не страшна… Ну, однако, едем, едем, Феня, время… Так милости просим: самоварчик поставим, закусочку соорудим, все честь честью… Имею честь кланяться… Было очень приятно…

Корректный обер-кельнер, давний социалист, получив оглушительный Trinkgeld, [90]почтительно согнулся пред новыми русскими Durch-laucht… [91]

И в огромное окно видел Евгений Иванович, как почтительный шофер подал им великолепную машину, как заботливо укутал им ноги великолепным покрывалом… И Яков Григорьевич приветливо помахал ему рукой, а Феня ласково улыбнулась.

— Ого! — сказал, подходя к нему с улыбкой, богатый издатель. — Какие знакомства, однако, у вас!..

— А что?

— Да так… Советский вельможа…

— А разве вы знаете его?

— И даже очень. Дельный парень… — сказал, садясь, издатель. — Вот тут наши правые ослы только и твердят: вешать, вешать… Вешать дело дурацкое. Нет, ты вот приспособь такого молодца к своему делу, это вот так! Он у меня много всяких книг покупает для России и платит чистоганчиком. Сперва думал, что будет в выборе строг, — оказалось, что и в выборе не особенно стесняется. Широко, толково работает. Как уж он там с нашими изданиями устраивается, не знаю, но берет и платит… Э, кельнер!.. Мокка, пожалуйста…

XXXIII НАСТЯ

Евгений Иванович, отдыхая, — он проходил весь день по Берлину в поисках работы — сидел в одном небольшом кафе на Вестей и передумывал уныло эти отравленные думы свои в то время, как глаза его рассеянно скользили по объявлениям «Руля» ^{223}. И вдруг точно что толкнуло его:

Боже мой, в Японии!

Он даже задрожал весь, торопливо рассчитался с кельнером и бросился на телеграф. «Я в Берлине, — написал он на разлинованном бланке. — Адрес: Charlottenburg, Kantstr., 22. Немедленно телеграфируй есть ли средства переехать Европу. Где мама?»Телеграмма по беженскому масштабу стоила больших денег, но он был так рад возможности соединиться с семьей, что буквально не спал, не ел, ничего не мог делать и только все ждал звонка рассыльного с телеграфа, уже заранее приготовив ему хороший Trinkgeld. И наконец ответ пришел, и у Евгения Ивановича просто руки опустились: адресат выбыл неизвестно куда. Он заметался: что делать? И решил напечатать объявления во всех русских заграничных газетах о розыске семьи.

И потянулись сумрачные тяжелые дни ожидания…

И вдруг телеграмма: «Мы Марселе все живы здоровы мама осталась Окшинске подробно письмом». Опять все просветлело. И пришло престранное письмо, целая русская обывательская Одиссея ^{224}, похожая на роман Жюля Верна.