Распутин наш. 1917

Адмирал встал ровно в семь, как привык за долгие годы службы, неторопливо оделся, придирчиво глядя в зеркало. Поправил форму, надел фуражку, проверив, чтобы кокарда смотрела строго вперёд. Выйдя из дома, направился к гавани по знакомому маршруту. Раньше эту пару вёрст полагалось следовать в экипаже и никак иначе. Положение обязывало. Теперь можно и пешком. В остальном всё, как прежде. Ничего не поменялось, за исключением одного – идти адмиралу было уже некуда и незачем. Состоявшаяся по возвращению из боевого похода отставка “с мундиром” выглядела по форме почетно, но отвратительно и унизительно – по существу. За всю историю русского флота никого не “награждали” после победного похода таким образом, хотя формально чиновники “под шпицем” были в своём праве. “Операция не согласована, самоуправство налицо, а линкоры – не твои игрушки, адмирал, играть с ними ты не имел никакого права. Очень кстати случился бунт на двух кораблях. Проморгал, не уследил, не справился. В результате русские дредноуты устроили перестрелку на траверсе немецкого порта. Позор! Два линкора выведены из строя, на остальных повреждения разной степени. Ну и что, если при этом освобождено Балтийское побережье, оккупирован Мемель, разгромлены легкие силы и выиграно линейное сражение… Так это – твоя работа, Непенин! Твоя прямая обязанность! Не ради “цусимы” служил, правильно? Да, налёт на германцев получился славный, лихой, отчаянный. Можно сказать – повезло! А в остальном – всё очень плохо. Очень! Получи и распишись!”

Он почти месяц, будучи в отставке, каждое утро совершает променад от своего дома до штабного судна “Кречет”, стоит на причале, смотрит на вросшие в лёд боевые корабли, а потом ковыляет обратно, неприкаянный и одинокий, бредёт по набережной и думает, а надо ли было так внимательно слушать Распутина или стоило оставить всё, как есть? Правильно ли он сделал? Может быть, смерть на штыках матросов лучше, чем такой позор, когда родственники смотрят на тебя, как на неизлечимо больного, и это молчаливое сочувствие ранит больше, чем пули и осколки…

Непенин остановился и проводил взглядом проходивший мимо строй матросов. “С “Императора Павла,” – отчужденно констатировал он. И вдруг внутри, в самом укромном уголке сознания, озарилось, как высвечиваются ранним утром тёмные, лесные закоулки. Матросы, среди которых не было ни одного офицера, шли, отдавая честь ему, отставному адмиралу Непенину. Сами! Без команды и без принуждения. Матросы с того самого линкора, которые, по свидетельству Распутина, должны были его пристрелить… Неужели ему действительно удалось что-то изменить в своей судьбе, или Распутин ошибся, и не было никакого фатума, заканчивающегося пулей в затылок?

Непенин отмотал ленту памяти и выделил то, к чему привык за долгие годы службы и чего не замечал, погруженный в собственные переживания. Офицеры и матросы бережно, трогательно относились к нему, неизменно вытягивались в струнку, отдавая честь, демонстрируя всем своим видом, что они, как и прежде, считают именно его, адмирала Непенина, своим командиром. Это дорогого стоит! Ещё адмирал вспомнил, что за прошедший месяц в его доме побывало больше гостей, чем за всё предыдущее время службы в Гельсингфорсе. Его штабисты, командиры отрядов, дивизионов, отдельных кораблей приходили запросто, справлялись о здоровье, рассказывали байки, во множестве плодящиеся на кораблях, делились насущными проблемами и радостями, аккуратно обходя вопрос отношений с новым командующим адмиралом Максимовым… “А вот с ним Распутин не ошибся. Андрей Семёнович подсуетился, оттеснив плечом командиров дивизий и опершись на чью-то волосатую руку. Да это сейчас неважно. Бог ему судья…”

За глубокими раздумьями Непенин дошёл до своего дома. Осталось только свернуть во дворик, отряхнуть обувь от налипшего снега…

– Адриан Иванович!

До боли знакомый женский голос заставил адмирала вздрогнуть. Непенин застыл, как вкопанный, обернулся, подслеповато прищурился – зрение из-за всего пережитого сдало изрядно. “Нет! Не может быть!” Перед адмиралом стояла лёгкая, словно воздушная, но такая узнаваемая женская фигурка, еле заметная в светлом манто на фоне белого снега, как бесплотный ангел. Только пар, поднимающийся в морозный воздух от дыхания, доказывал, что она живая и земная.

– Анна Генриховна? Аня?

В глазах у Ревельской стояли слёзы, губы дрожали, но улыбались…

– Да, Адриан Иванович, да… Как же я рада вас видеть! Как я мечтала вас встретить… Сколько раз представляла, как подойду к вам и скажу… А вот увидела и растерялась. Стою и трясусь, как гимназистка перед экзаменом…

– Господи, но как? Каким образом? Мне доложили, что ты погибла!

– Мне тоже…

Брови Непенина удивленно взлетели, коснувшись козырька фуражки.

– Что значит “мне тоже”???

– Мне рассказали, кто, когда и каким образом приговорил меня… И не только меня…

– Анна! Анечка! У меня голова идёт кругом! Кто рассказал? Про кого? Как ты оказалась здесь? Где была столько времени?