Распутин наш. 1917

– Нет, не так, Илларион Михайлович, совсем не так. Никто не лишает нас воли и права выбора. Решения мы всегда принимали и будем принимать сами. Просто все они платные. Не получится и на ёлку влезть, и задницу не оцарапать. Мы не выбираем, у какой матери и на каком конце света появиться, но как только начинаем соображать самостоятельно, должны решить, оставаться там, где родились, или свалить куда подальше, где небо голубее и солнце ярче. Многие так делали, делают и будут делать. Ну а ощущения полного одиночества, неприкаянности, своей собственной чужеродности со слезами в подушку и долгим разглядыванием детских фотографий – это естественная плата за решение быть эмигрантом. Но и противоположный выбор тоже таит риски. – Распутин откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и тихо, напевно продекламировал, –

“Страна лесов, страна полей, упадков и расцветов,
Страна сибирских соболей и каторжных поэтов.
Весь мир хранит твои меха, но паче – дух орлиный:
Он знает стоимость стиха и шкурки соболиной.
И только ты, страна полей, предпочитаешь сдуру
Делам своих богатырей их содранную шкуру.”[28]

Григорий сделал паузу, кивнул, поблагодарив за чай. Выпил залпом, аккуратно поставив чашку на предательски звякнувшее блюдце. Офицеры молчали.

– И всё равно – матушка? – тихо спросил поручик Зуев, глядя в окно на заснеженные ели.

– Да, Николай Алексеевич… Очень важно вот что понять – казнит не Отечество, а конкретный чиновник, имеющий имя-фамилию, узурпировавший право вещать и судить от имени всей страны… Самое время вернуться к вашему вопросу о престоле… Царь – он тоже для Отечества, а не Отечество – для царя.

– Питер бурлит, – вставил своё слово Булгаков, – везде ходят слухи, что государя будут скидывать…[29]

– Что нам делать? – запальчиво спросил Зуев, – отправляться защищать того, кто уведомил нас официально, что в таких защитниках не нуждается?

– Вовсе нет, – Распутин отодвинул от себя чашку, – навязывать свою любовь не стоит, это выглядит унизительно. Император – взрослый мальчик, сам должен отвечать за свои действия, назначения и указы… В его руках сосредоточена огромная власть, и если он предпочитает ею не пользоваться, то это его выбор, не надо ему мешать.

Офицеры зашевелились, загалдели…

– Никого не надо спасать насильно, – повысил голос Распутин. – Представьте, что вы вышли к дуэльному барьеру, и тут выбегаю я, весь в белом, начинаю хватать вас за руку, кричать, что это самоубийство, короче – спасать. Как вы ко мне после этого?

Такую аллегорию шуткой можно было назвать с очень большой натяжкой, но из-за общего напряжения, требующего разрядки, легкие смешки неожиданно переросли в громогласный хохот…

– Ой, Григорий Ефимович! – задыхаясь от смеха, держался за живот Ставский, – ой, убили!..

– Да, я бы точно окочурился, если б меня в эту минуту кто-то в белом схватил за руку! – держась за капитана, вытирал слёзы младший Пунин.

– Ну и где же, по-вашему, место защитника Отечества в такой неоднозначной, сложной ситуации, – раздался адмиральский густой бас, и все присутствующие вскочили, отдавая честь адмиралу Непенину и генералу Вандаму, тихонько спустившимся со второго этажа в холл и не выдававшим до сего момента своего присутствия.

– Мешать дуэлянтам – моветон, – продолжил Распутин, встав, – но когда на линии огня или за спиной у одного из них находятся ни в чем не повинные люди, защитник по духу, а не по должности просто обязан спасти их… Если, конечно, спасаемые не склонны к суициду.

– Извольте с этого момента поподробнее, – улыбнулся генерал. – И с прибытием, чёртушка!

Григорий рта не успел открыть, как оказался зажатым в крепких вандамовских объятиях.

– Только лишнего при всех, прошу, не ляпни, – шепнул генерал на ухо, разжимая железный захват.

Распутин присел обратно, обведя ещё раз взглядом всех собравшихся.

– Начну по старинной русской традиции “от печки”. Три года назад, в июне 1914-го, до роковых выстрелов в Сараево, когда не была ещё объявлена мобилизация, и армии оставались на зимних квартирах, полковник США Эдвард Мандел Хаус в Вашингтоне вручил президенту Вудро Вильсону доклад, в котором говорилось, что победа Антанты в предстоящей войне “будет означать европейское господство России”, чего нельзя допустить ни в коем случае. Но по мнению авторов доклада, победа Германии также нежелательна. Вывод предлагался следующий – Антанта должна победить, но без России.[30] В очередной докладной записке в январе 1917 Хаус написал: “…остальной мир будет жить спокойнее, если вместо огромной Российской империи на континенте будет четыре России. Одна – Сибирь, а остальные – поделенная европейская часть страны…”. В этой же записке оговаривается срок вступления США в войну – весна 1917 года…