Распутин наш. 1917

– А разве толпой можно управлять?

– Стихийный народный гнев – такая же сказка, как и молнии, высекаемые колесницей Зевса, путешествующей по небу. Этот гнев давно научились исподволь готовить, вовремя подавать и правильно направлять. Толпа только кажется безликой и бестолковой. Внутри находятся профессиональные дрессировщики этого многоголового существа. Мы организуем специальную группу, умеющую выделять из общей массы повелителей народной стихии, извлекать их оттуда и даже, при необходимости, занимать их место…

– Хотите превратить нас в полицию? – поморщился фон дер Лауниц.

– Хочу как-то донести до вас, молодой человек, – кинул тяжелый взгляд на барона Распутин, – что современная война – это не только окопы. Вы можете великолепно воевать, держать позиции и даже гнать неприятеля на фронте. Но что вы будете делать, когда рушится тыл, и держава за вашей спиной превращается в груду обломков?

– Извините нас и продолжайте, Григорий Ефимович, – тихо произнес Ставский. – Мы просто должны привыкнуть к совершенно новым обстоятельствам, приспособиться как-то, осознать, что нам до всего есть дело…

– Это вы хорошо сказали, Илларион Михайлович, – ответил Распутин. – Нам до всего есть дело. Если по-другому – проиграем. Сомнут и растопчут. Армия – защитник Отечества, а защищать его приходится по-разному… Я почти закончил. Самая большая работа предстоит по вашему прямому профилю. Мы не сможем предотвратить массовые беспорядки, но сохраним жизнь некоторым ключевым персонам…

– Вы про самодержца и его семью? – воскликнул Пунин.

Распутин запнулся на полуслове. Как бы ни крутили хвостом историки, но готовность защищать престол и монарха, несмотря на все брожения, сидит в офицерском сословии крепко и будет таковой, пока сам государь не отречется от престола… “Словно эскадрон сдал”, – вспомнил Григорий слова генерала царской свиты, потрясенного отречением Николая. Олицетворение Отечества с конкретным человеком, будь он царь, генсек или президент – нечто очень русское. И пока нет полноценной авторитетной замены, тему недееспособности правящего дома лучше не поднимать…

– Этим ответственным делом, подпоручик, займутся другие люди. Вам же уготована не менее важная миссия, от которой будет зависеть ближайшее будущее столицы, а может и всей России.

Глава 18. Пять дней спустя. Поезд Сестрорецк-Петербург

Булгаков завороженно, как в цирке за акробатами, наблюдал за преображением Распутина. Снимая строгий костюм и надевая вместо него просторную шелковую рубаху, приклеивая лохматую распутинскую бороду, приглаживая длинноволосый парик, Григорий на глазах превращался в “святого старца”. За неопрятным внешним видом вместе с привычным обликом исчезал тот загадочный эскулап и лихой командир, с которым доктор познакомился на Северном фронте на берегах реки Аа в старой мызе у деревни Калнциемс. Изменение было настолько глубоким, что захотелось схватить Распутина за руку, чтобы дорогой образ не исчез, а вместо него не появился сибирский хитрован, ловко пролезший к престолу проворачивать свои темные делишки, не имеющие никакого отношения к государственным интересам.

– Григорий Ефимович, – произнес Булгаков, не сдержавшись и тронув Распутина за рукав, – вы определённо чем-то недовольны, но не говорите – чем. Что происходит? За эти пять дней из толпы отставников-мизантропов вы сколотили боеспособную азартную рать. Я впервые видел господ офицеров с такой жаждой деятельности и смыслом жизни в глазах. До вашего приезда в Сестрорецке царили меланхолия и депрессия.

Распутин прервал кропотливое прикладывание лохматого парика, обернулся к коллеге и внимательно посмотрел на него, оценивая, стоит ли начинать разговор на эту тему.

– Вот скажите, Михаил Афанасьевич, – решился он, – лично для вас Отечество и самодержавие – одно и то же, или эти понятия могут существовать друг без друга?

– Не знаю, не задумывался, – будущий писатель потёр гладко выскобленный подбородок. – Я, как к утреннему моциону, привык к такому положению вещей и даже не представлял, можно ли его разделить на части…

– Вот именно! – со вздохом кивнул Распутин, вернувшись к своему театральному действу. – Все произносят, как заклинание, триединую сущность России – православие, самодержавие, народность, не задумываясь, что более половины подданных империи – вообще не христиане, в народностях у нас сам чёрт ногу сломит, а самодержавие в режиме бешеного принтера штампует негодную элиту, не способную отвечать на вызовы времени…

– О! Еще одно английское словечко! – с довольным видом отметил Булгаков, доставая из кармана блокнот и перелистывая странички, – принтер – это ведь от английского “to print” – печатать? Я за вами неустанно записываю и чувствую себя грибником на заветной этимологической полянке.

– И много насобирали? – неожиданно закашлявшись, спросил Распутин.