Распутин

Поздно вечером Похвистневы пошли, как всегда, провожать старых друзей и новых родственников домой: они всегда провожали так друг друга. Володя с Таней отстали, чтобы побыть наедине. Никто не мешал им. И вдруг на темном бульваре Таня — она шла под руку с Володей — остановила своего жениха и, подняв к нему свое бледное в свете далеких звезд личико, сказала низким дрожащим голосом:

— А все-таки это ужасно! У меня вот такое чувство, что что-то страшное случилось сегодня… что никогда, никогда то, что было, не вернется… эта тишина, эти звезды, и ты вот со мной… что все то, что было, сон… и я проснусь, и ничего этого нет…

Володя хотел было что-то ответить ей, бодрое и любовное, но не мог: до такой степени поразило его ее лицо! Это была и та же Таня, и совсем не та, совсем новая, какою он никогда еще ее не видел: из беззаботного светлого ребенка суровая жизнь сразу сделала женщину.

— Таня… милая… — сказал он, нежно целуя раз за разом ее маленькую ручку. — Помни слова мамы: нам будет трудно… очень трудно… скрывать это бесполезно, мы не дети уже, но неизбежное — неизбежно. И помоги мне честно исполнить свой долг… А для этого прежде всего никогда не говори мне ничего… печального, не… мучь меня… Ты сама знаешь, невеста моя, радость моя, что для меня значит оторваться от тебя… и не мучь поэтому… помоги… А там все кончится, и мы будем вместе… уже навсегда… И, конечно, это будет скоро…

Она с остановившимися глазами слушала не столько его, сколько судьбу свою слушала. На сердце лежал тяжелый камень. Она ничего не ответила, но только крепко, крепко обняла его. И молча пошли они дальше над светлой рекой под звездами, и у каждого мелькнула мимолетная неясная мысль, смутное, смутное чувство, что с этого поцелуя их дороги в жизни — разошлись. Это было так страшно больно, что оба разом потушили это в себе и заговорили об обычном, то есть прежде всего о своей любви, о стариках, о близком уже мире…

V МАДАМ АЛЕКСАНДРИИ ИЗ ОДЕССЫ

С помощью своего ловкого — он сам называл себя оборотистым — мужа, румяного ярославца с веселыми белыми зубами, Феня с удивительной быстротой прочно становилась на свои ноги. Она пополнела, раздобрела и выглядела значительно солиднее своих двадцати лет. На самой лучшей — или, точнее, единственной — улице Геленджика она открыла небольшую модную мастерскую, и, хотя все великолепно знали, что она Феня из Окшинска, она написала на своей вывеске золотыми буквами, но скромно: М-м Александрии из Одессы. Все ее заказчицы очень одобрили такое превращение: им было более приятно шить у м-ам Александрии из Одессы, чем у просто Фени из Окшинска, и не сердились даже, что м-ам Александрии стала брать с них подороже Фени. А заказы все прибывали и прибывали: правительство, чтобы купить согласие народа на продолжение явно затягивавшейся войны, выдавало семьям призванных способия так щедро, что все удивлялись такой благодати, и когда первый момент острого горя от разлуки с мужем, сыном или братом, уехавшим в грозные, дымившиеся кровью дали, проходил, совершенно очумевшие от притока шальных денег казачки и поселянки закупали себе, не считая, и тувалетного мыла, и накладные косы, и валом валили к м-ам Александрии из Одессы, чтобы она сшила им платье по журналу да помоднее, и за ценой не стояли. Работы было столько и оплачивалась она так хорошо, что Яков Григорьевич, оборотистый ярославец с веселыми зубами, все горевал, что они обосновались в паршивом Геленджике, а не рисконули сразу по Новороссийску.