Распутин

Пристав, сдерживая улыбку, выполнил поручение, и князь, кося одним глазом на мирно спавшего депутата, продолжал уверенно вести заседание.

Вдруг Вася очнулся, увидал бумажку, прочел ее, торопливо посмотрел на часы и, быстро схватив свой желтый, довольно потертый — это было своего рода шиком — портфель, понесся вон. Князь, сдерживая улыбку, тоже справился по часам о времени и вдруг погнал заседание на всех парах.

— Что это с ним сделалось? — удивлялись все в зале. — Точно муха какая укусила… Вероятно, позавтракать не успел. Да, впрочем, что же и тянуть: раз главное на сегодня сорвалось, воду в ступе толочь нечего…

Князь вызывал ораторов одного за другим, увесистыми замечаниями быстро пресекал потоки их красноречия, оборвал Чхеидзе, смутил какого-то очень демократического трудовика^{148} замечанием, что он все повторяется, и гнал, гнал… Была недалека уже и очередь В. П. Молоткова, но Васи не было. Среди депутатов началась тревога, перешептывание, беготня, но — Васи не было…

— Слово принадлежит В. П. Молоткову! — громко и уверенно проговорил князь.

По зале пробежала волна: Васи не было!

— Слово принадлежит князю И. И. Зарайскому…

Старый, тонкий, длинный, похожий на Дон Кихота князь, соглашаясь, что военная цензура иногда по неопытности и делает ошибки, и даже крупные ошибки, все же полагал, что не следует производить по этому поводу большого шума, не следует видеть в этом какого-то злого умысла: все мы одинаково любим свою родину, все стараемся помогать ей, а если иногда кто и ошибется, то не ошибается только тот, кто ничего не делает. И что скажут наши доблестные союзники, и что скажет наш опасный противник, если мы наше грязное белье будем так мыть на глазах всего света? Чхеидзе — белолицый, черноволосый, с кавказским акцентом, который невольно напоминал разные смешные кавказские анекдоты, — попробовал было занестись, но и он настроения не поднял: все устали от напряженных волнений дня, всем хотелось есть, всем хотелось собраться уютно где-нибудь и по душам обстоятельно, откровенно обсудить создавшееся положение. Была предложена формула: «Обращая самое серьезное внимание правительства на ошибки и злоупотребления военной цензуры, часто причиняющие серьезный ущерб даже самым благонамеренным органам печати в их патриотической деятельности, и предлагая правительству принять все от него зависящие средства для устранения этих недостатков, Государственная Дума переходит к очередным делам». Формула была принята недружно, как-то нелепо, с возгласами с мест и звонками председателя, но была принята.

В это мгновение одна из дверей быстро отворилась, и в зале появился с своим желтым потертым портфелем под мышкой Вася, румяный с мороза, с выражением недовольства на самоуверенном лице. Он метнул сперва недовольный взгляд в сторону хорошенькой Э. — она, ничего не подозревая, украдкой рассматривала себя в крошечное кругленькое зеркальце. Привычным взглядом Вася окинул зал, полный теперь смутного шума, и оторопел. Его друзья с упреками и жестами устремились к нему. Он оправдывался. Те наседали.

— Но, господа, не могу же я бороться с законами естества! — возразил он. — Мне необходимо было в аптеку. Я говорил вам, Дмитрий Иванович, что этот чертов соус tartare[52] даст себя знать… И я никак не мог предположить, что вы будете пороть такую спешку с таким важным запросом…

Уверенный звонок председателя покрыл шум.

— Господа, прошу не шуметь! — твердо крикнул совсем веселый князь. — Оглашается порядок следующего заседания…

Но в эту минуту где-то в дверях послышался сдержанный тяжкий бас Родзянки, и в зале появилась его огромная, монументальная фигура. Он только что вернулся из Ставки. Совсем не слушая уже председателя, депутаты вставали с мест и, переговариваясь, направились в сторону Родзянки: он должен был привезти если не важные, то во всяком случае очень интересные новости. Все жадно обступили его. Другие, торопливо одеваясь, спешили кто в ресторан, кто домой.

— А вы что же это, сударыня, как шутите со мной? — тихо, с притворной строгостью, улучив удобную минутку, спросил Вася хорошенькую Э. — Если я теперь простужусь и умру, это будет ваша вина перед Россией. Так с народными избранниками не поступают…

Та удивленно подняла на него свои хорошенькие глазки, стараясь понять смысл этих странных слов. И удивление ее было до такой степени неподдельно, что Вася сразу понял, что кто-то подшутил над ним и подложил ему свинью.

— Нет, нет… — засмеялся он. — Это я так только, пошутил…