Распутин

Не помня себя от ярости, она рванулась к Василию Артамоновичу, сбила с него шапку из фальшивого бобра, вцепившись в волосы, швырнула его на грязный пол и, задыхаясь, стала бить его как попало.

— Вот тебе, сволочь ты эдакая… Вот тебе! Вот тебе!

Избитая жена мучительно рыдала. Плакала Матвеевна жалкими старческими слезами. Петруша, Сашка и Аксинья Ивановна с ног валились от душившего их хохота.

— Вал-ляй его! — крикнул сторож Матвей, тоже хлебнувший пойла. — Ай да фиршалиха! Одно слово: георгиевский кавалер первой степени!.. Ай да девка! Вал-ляй его, сукина сына…

— Ах ты, сволочь ты паршивая! Ах ты, мразь… — стонала от ярости и отвращения девушка, мотая по полу свою жертву туда и сюда. — Ты учитель? Учитель? Так вот тебе, вот тебе, вот тебе!..

А за окном под рев гармошки парни-призывные дико орали:

Запрягай-ка, мамка, курку,
Мы поедем да на турку!
Потом и на Ерманию, —
Мамаша, до свидания!

XIV ГИБЕЛЬ ДЕРЕВНИ

Сергею Терентьевичу жилось очень тяжело. Бессмысленный и ужасный скандал в школе точно скалой придавил его. Пусть это был случай исключительный, но и жизнь повседневная, ровная и серая, тяготила его не меньше, если не больше: разложение народа под ударами войны пошло еще быстрее, чем прежде. Точно какой-то жуткий антонов огонь съедал деревню. Она и раньше тяжело болела, и болезнь эту подмечал не один он. Не так давно ездил он в глухое Славцево, в леса, приторговать себе для хутора готовые срубы и разговорился там с лесником-стариком, хмурым молчаливым человеком с тяжело нависшими лохматыми бровями, из-под которых умно и проницательно смотрели серьезные глаза. Старик одобрил его мысль уйти на хутор.

— Трудно с вашим народом жить стало… — сказал он. — Народ легкий, все кнутоверт больше, барышник. Землю он бросил, а все норовит как бы торговлей заняться, как бы кого объегорить, как бы кого поднадуть. Вот и ездит туды и сюды, кнутом вертит: с косами, с красным товаром, со скотинкой, лошадьми барышничают… Пустой народ…

— Почему же пустой? — заинтересовался Сергей Терентьевич, слыша, как грубо и просто высказывал старик его же собственные думы.

— Нет в ём никакой силы… — сказал старик, двигая своими лохматыми бровями. — Так, видимость только одна. Девки в праздник выйдут, папоры эти наденут или какоры, что ли, пес их знает, а под папором-то вшей не огребешь. В руках у кажной мухта опять, а рубашки сменной в баню сходить нету. Необстоятельный народ… Город близко, и опять же и тут учителя эти, кушерки глаза мозолят, фиршала в манишках — вот от них и набаловались… Сегодни папор, завтра мухту подавай да лампасе к чаю, ан, глядишь, человек-то и пропал…

— Пожалуй, это и верно, дед, что ты говоришь… — сказал Сергей Терентьевич. — Но вот: что же делать? Как спастись?..

— А это уж сам гляди… — неохотно отозвался старик.

— Однако?

— Бога помнить, брат, надо… — сказал тот. — Читают ли когда ваши кнутоверты святоотеческие книги-то? Небось и не видывали, какие они бывают… А там все предуказано…

Сергей Терентьевич помолчал.

— А ежели в книгах твоих такая сила, почему же не спасли они людей? — тихо сказал он, несколько неожиданно для самого себя. — Тысячи лет читают их люди, а что-то жизнь вот по ним не наладилась…

Старик угрюмо промолчал.

И под ударами войны эта вот болезнь, это разложение народа пошло гигантскими шагами.

На фронт из окшинского края попадали только разве очень уж большие ротозеи, а остальные все пристраивались к обороне в тылу: на железные дороги, на фабрики, работающие для армии, при госпиталях. Да и те, которые попадали на фронт, с быстротой невероятной оказывались в плену, и когда родители после долгого перерыва получали, наконец, открытку из Германии или Австрии, они истово крестились и с гордостью говорили:

— Ну вот и слава Богу… Наш Ванятка парень ловкай. Вот теперя в плен исхитрился сдаться…

Подошел раз Сергей Терентьевич незаметно к сходу. Мужики галдели вокруг Федьки Кабана, которого только что привезли из Окшинска, из лазарета: с отбитыми ногами, совсем без голоса, смотреть не на что…

— И дивлюсь я на тебя, Федька, парень ты словно был не промах, а дал себя так обработать… — говорили мужики. — Чего ж ты зевал-то?

— А чего поделашь? — натужно чуть сипел Федька. — Она, брат, не смотрит, куды бьет…

— Она не смотрит, ты смотри… Ты погляди-ка, все твои приятели целы — один ты опростоволосился…

Но Федька только глаза отводил: по деревне на костылях ползет, едва сипит, будто голоса совсем решился, а чуть отвернутся, глядишь, — с ружьем за лосями на Уж бол бежит, за охотой. И эту комедию свою с увечьем проделывал он всю войну и так перещеголял даже всех своих приятелей: те в плену томились, а этот дома жил с бабой, зайцев жарил и способие получал, а на дураков-докторов смотрел с величайшим презрением.

И если какой ловкач являлся домой с Егоргием, то домашние его гордились им и говорили:

Ловко Петька, подлец, к начальству подольстился: крест дали… Петька он парень ловкай…