Рассекающий поле

Сева пожевал губами и отхлебнул чай из своей кружки.

– Леша, ты так восторжен, что мне неудобно продолжать этот разговор.

– Поехали, Сева! Осталось полтора месяца – и мы на воле!

– Лёша, я не чувствую себя в тюрьме, – сказал Сева неохотно. – Знаешь, какие у меня ассоциации с натуральным хозяйством? До сих пор иногда закрываю глаза и вижу наш отрез земли в степи, к которому не проведена вода, и вокруг стоит треск палящего солнца. Кажется, что насекомые жарятся на сковородке и трещат. И я не знаю, как выбраться оттуда. И мне кажется, что я до сих пор еще не выбрался, понимаешь? То, что там, куда ты меня зовешь, остановилось время, меня приводит в ужас! – уже, смеясь, выкрикнул Сева.

Лешу Лешей называл в этой компании только Сева, для всех остальных он был Киса. Севе на самом деле не было понятно, от чего Кисе сбегать. На занятия он не ходил, был завсегдатаем всех двух местных музыкальных кабаков, иногда и сам, с банданом на голове, сходил за музыканта. О родителях он не говорил, но все знали, что Киса в общагу ходит в гости. Четырехкомнатная квартира в старом фонде на Ленина всегда ждала блудного сына. Одевался он как хиппи, хотя был здоровым упитанным детиной с наметившимся брюшком. Киса хотел быть везде, где не напрягали человеческое существо.

– Соловей, скажи ему, – сказал Киса.

Соловей никогда ничего не говорил. Соловей пел. Когда он начинал петь, Сева отмечал про себя: первый человек с голосом из всех встреченных в Ростове-на-Дону за полтора года. Соловей заливался.

Эх трава-а-тра-авушка
Травушка-муравушка-а…

Он пел песню про настоящего индейца, Киса бросался подпевать – ему очень нравилось петь, но нот он не различал. Сева внимательно слушал. Песня напоминала разновидность дури, но была действительно хороша – заливиста.

– Хоть от дяди Федора нормальная песня осталась, – пробубнил себе под нос русак Борис, поправив дешевые очки и быстро постукивая ложечкой по стенкам стакана. – А вообще русский рок превратился в говно. Либо песни для девочек, либо нравоучения. Две группы нормальные остались – «Апрельский марш» и «Зазеркалье». Уральцы, кстати, воспели первый задокументированный случай некрофилии – в песне «Сержант Бертран»…

Борис знал, о чем говорил, – тему некрофилии в своем творчестве он вывел на новый уровень. Борис писал песни, собрал группу «Мухолов» и концертировал. Помимо песен о любовных отношениях с трупами в его арсенале были хиты на сатанинские темы. Борис копал не просто вглубь, но прежде всего – в сторону, подальше от прямого языка старой культуры. Он заканчивал философский факультет и в определении того, что он делал, употреблял слово «субкультура». В крайних случаях Борис употреблял слово «постмодернизм», для него оно означало, что после любой песни можно сказать: «Это была шутка». От некоторых шуточных песенок Севу брала оторопь. Но были и песни, которые, по мнению Севы, автор должен был бы считать совсем другими, серьезными. В них был свой почерк и драматизм – однообразная манера исполнения и довольно слабый голос совершенно не мешали им в полной мере проявляться. Но Борис не выделял этих песен, пел их наряду со шлягером «Поклонись сатане». Постепенно Сева понял, что Борис вообще не склонен много думать над тем, что он делает, – предпочитает делать, быстро и легко. Для него искусство не предполагает цели сделать идеальную вещь, оно для него повседневность, изобретенный раз и навсегда образ жизни, в котором допускается иногда в конце концерта показать волосатую голую жопу. Сева этого не переносил и на концерты Бориса не ходил. А потому виделся с ним редко, чаще всего – в этой самой комнате, расположившейся в соседней секции. Борис, как правило, много и беспорядочно говорил, стучал своей ложечкой, как будто стеснялся тишины в присутствии Севы. А Сева, хотя и младший, тишины не стеснялся. Он чувствовал себя, как бочка со смолой, в которой невозможно провернуть ложку. Процессы в нем сейчас шли медленно.

– Боря, ты был в Лиманчике?

– Нет, я не был.

– Как не был? – театрально воскликнул Киса, который считался старым приятелем Бориса.

– Никогда не был, – подтвердил Борис, – но у меня же везде Лиманчик, только такой – мрачный. Я приезжаю в любой город, и везде есть тридцать-двадцать-десять человек, которые знают мое имя, откуда-то знают мои песни, подпевают, наливают – и в любом городе мне примерно одинаково…

– Если бы я твоих песен не слышал, я бы завидовал, – сказал Сева.

– Что, не хочешь в мой Лиманчик? – затрясся от беззвучного смеха Борис, поднимая глаза на Севу.

Здесь же был Димон, которого называли Белым. Он был специалист только по программе развлечений. Соловей закончил, а Димон вынул из кармана маленький кусочек того, что можно было бы принять за древесину.

– Знаешь, что это? – спросил он Севу.

– Что?

– Корень мандрагоры.

– Наркотик?

– Немножко, – хитро усмехнулся Белый, и они встретились глазами.