Рассекающий поле

– А иногда они так воняют, что к ним нельзя приближаться, – продолжал играть на той же струне Руслан. – Я считаю, что дело только в страхе, только в нем… Он повсеместно. Если ты вспомнишь маму и папу, если ты обращаешь внимание на прохожих, на людей, которых показывают по телевизору, и на людей, которых не показывают, то ты увидишь, как отчаянно они держатся за любое подобие встроенности. Потому что страшно остаться одному. Потому что жижа над головой быстро сомкнется, если держаться не за что. Миру не нужны новые люди, Всеволод. Людей – как говна. И оно смердит.

– Вы будете заезжать в Великий Новгород?

– Нет, там есть объездная трасса.

– Мама с папой у меня не смердели.

– Это такой образ, Всеволод. Есть такая штука, которая называется власть. Что ты знаешь о власти?

– Какая-то абстракция. Не знаю, какое отношение ко мне…

– Наоборот, это всегда очень конкретная вещь. Это всегда конкретные люди, которые знают, что делать. Даже тогда, когда страна в развале, когда законы не действуют, а люди друг друга не любят, реальная власть все равно осуществляется. Не существует никакого безвластия. Никогда. Мир всегда поделен. Колос, который вырастает в поле, всегда кому-то уже принадлежит. Вот и человеку необходимо чему-то принадлежать, знать, на каком поле он растет, быть вписанным в понятную схему. Пускай в ней все воруют, пускай детей едят – нормально, это приемлемо, потому что человек – животное социальное. И раз общества другого нет – что тут поделаешь: ты как бы ни в чем не виноват – времена виноваты, с них и спрашивайте, верно?

– Да, удобно, – усмехнулся Сева.

– Именно.

– Я не очень многое понимаю про наши времена. Мне сравнивать не с чем.

– Двадцать лет назад ответы на главные вопросы были другие. Теперь коллективизьму, – Руслан как-то скривился на этом слове, – народ понимать не хочет. Поэтому семья, круг друзей, рабочий коллектив, гражданское общество – всего этого больше нет. Одинокий человек работает, чтобы зарабатывать деньги на то, чтобы не сдохнуть или позволить себе радости. А раньше он таким образом встраивался в общество, и оно могло с него спросить, могло судить, могло издеваться над ним. А теперь – попробуй влезть в мою частную жизнь. Никто никому ничего не должен. Но это только половина картины. Вторая половина состоит в том, что в одиночестве человек превращается в мразь, ничтожество, воняющее от страха. И эти индивидуумы в какой-то момент понимают, что хотят только одного – чтобы ты вогнал их, мятущихся, в узкую бетонную колею, чтобы помог им отрезать лишнее, чтобы усек их душу до состояния простейшего образования, обрубка, у которого, однако, появляется шанс на выживание. Власть – вот эта самая колея. Причем не просто власть, а – реальная власть, Всеволод. Знаешь, в чем отличие реальной власти от так называемой?

– Не думал об этом.

– Можно жить в государстве и не знать значения слова «государство». Можно вырыть прекрасный судоходный канал, но им будет почти некому пользоваться. С такой властью можно и разминуться. А реальную никак не проскочишь. Это та рука, с которой ты кормишься. Есть у тебя такая рука?

– Я учусь на бюджетном месте и живу в общежитии университета.

– У тебя очень предметное и правильное понимание того, что такое государство. Будут тебе говорить что-то другое – не верь. Но есть проблема – ничего завидного сейчас государство дать не может. Все, что оно может сейчас дать, – это убожество.

– В Волгодонске мы десять лет жили впятером в гостинке, которую дал нам жэк. Там было теснее.

– Поверь, это временное ощущение. И то, что ты едешь за тридевять земель, только подтверждает это. Тебе уже тесно. И то, что ты мне говорил о всеобщей потере смысла, – разве не про то же? Ты чувствуешь это убожество. Тебе надо больше.

– Пожалуй. Только вы так жестко формулируете.

– Мне тоже надо больше. И я в своем желании зашел гораздо дальше, чем ты. Мне недостаточно того, что мне может в этой стране дать государство. Более того, я допускаю, что во всем этом государстве нет почти ничего, кроме нескольких газовых и нефтяных скважин, что могло бы меня удовлетворить, если бы мне досталось. Мне нужны такие блага, которых здесь никогда не было! И я могу только взять всю эту безликую массу индивидуальностей и сделать им предложение. И они мне пророют мой личный судоходный канал. И будут счастливы от того, что я вернул смысл их существованию.

Руслан был привычно удовлетворен тем, как у него складывалась картинка, он недаром считал себя профессионалом. А Сева старался ничего не пропустить. И прежде всего не пропустить момента, где он прозевал подмену, которую почувствовал сразу.

– Я бы не хотел жить в вашем обществе. Не хотел бы быть в нем даже вами, – вдруг со всей определенностью сказал он. – Блага, может быть, и другие, а ячейки для людей все те же – узкие и тесные. А как вернуть смысл тому, кто в них живет?

Руслан входил в состояние, когда важнее переспорить, чем найти решение.