Рассекающий поле

Он открыл альбом наугад. На первой же фотографии, которую увидел Сева, женщина смотрела в объектив несколько под углом, поскольку в момент, запечатленный на снимке, во рту у нее был член, а из-за спины весело махал в камеру сам Валера, имеющий эту же девушку сзади. Сева присмотрелся: да, знакомые глаза, но узнать сложно ввиду неестественного искажения мимики.

Не удивляться, не задавать вопросов.

На следующей фотографии имело место двойное проникновение, и лицо получилось прекрасно. У девушки были чуть прикрыты глаза, она была очень красива. И ею насыщались два орангутанга.

– Был еще фотограф, который, конечно, тоже участвовал в вечеринке, – Валера точно знал, в каком месте вступать. – Это была очень интересная встреча. Я кончил шесть раз, Митя два, а этот бедный Ванюша – ни одного. Не мог, взмок весь, но – никак, – Валера мутно улыбался. – Бывал на таких вечеринках?

– Нет.

– Что – никогда не участвовал в групповушках? Да ты, наверное, сноб. А напрасно – это довольно весело. Надо нам как-нибудь устроить.

Сева почувствовал в этот момент, что полулежащий Валера приобнял его. Сева пролистал еще несколько страниц – все работы были в одном жанре, но лица менялись. Он отложил альбом и взял со стола свою чашку. Рука Валеры лежала на его талии. Сева неторопливо отпил, поставил, повернулся:

– Альбом крутой, – резюмировал он, и тут же, с расстановкой: – Я сейчас пойду, а вечером можем увидеться. Музыку у вас в Питере играют?

– Играют.

– Покажешь мне какое-нибудь музыкальное местечко?

– Покажу.

Валера смотрел на него внимательно, не расставаясь пока с разом устаревшей своей томностью.

– Отлично. Спасибо тебе, Валера.

Сева выходил, а тот оставался возлежать на диване, молча провожал его взглядом, улыбался. То ли ослабевший разом, то ли великодушно давал уйти.

4

Ну вот, теперь другое дело – один, в Петербурге, налегке, с пониманием, куда возвращаться. На часах еще нет одиннадцати. На улице светит нежаркое северное солнце и неожиданно быстро бегут редкие облака, похожие на летящие издалека клочки дыма, вырвавшегося из орудий. Все складывается очень неплохо.

Сева быстро узнал, каким транспортом добраться в район Невского, и скоро уже сидел в автобусе, пытаясь разглядеть Питер в типовой позднесоветской застройке. Но глаз цеплялся больше за лица. В них было что-то странное, Сева не сразу понял, что именно. Первое, что отметил: чаще, чем обычно, – физические отклонения – отекший глаз, нарост на лице, родимое пятно, бельмо, какая-то экзема, просто синяк – за двадцать пять минут в пути Сева увидел все варианты. Человеческие существа вылезали на свет как будто из какого-то страшного мира, печать которого оставалась на их лицах и в их глазах. Они несли в себе опыт какого-то нечеловеческого холода. И эта нечеловечность в какой-то момент принималась за разрушение тел. Сева развивал свои ощущения. Люди вытряхнуты из системы координат, иерархий, опыт поставил их вне иерархий. Что это за опыт? Блокадный голод? Климат? Болезни? Культура? Они очень закрытые, почти не обращаются друг к другу, немобильны. Но обращается к ним чужак – и они просто и дружелюбно ему отвечают. Никакой вот этой южной торгашеской манеры предварительно оценить собеседника, прежде чем определиться, в каком тоне ему отвечать. В Москве к этой манере добавляется еще и высокомерие, которое и не хочет ничего знать о спрашивающем. Спроси в Москве, как куда-либо пройти, – увидишь такое лицо, как будто ты клянчишь деньги, – они там осознают, что они не могут себе позволить тратить время на человека из толпы. А здесь, похоже, и нет такой ценности, как время. И еще – Сева аж задохнулся от догадки – здесь нет толпы, нет тут такого понятия. Да, сейчас в автобусе много людей, но нет, они не сливаются в толпу, они сведены простыми обстоятельствами. Они все – индивидуумы, маргиналы, выпавшие отовсюду и потому обрекшие себя на страшное существование в очень вещественной, отлитой перед ними вечности.

Фантазия Севы разгонялась и уже не нуждалась во внешних впечатлениях.

В Петербурге вообще нет общества. Оно здесь – просто обслуга имперского города, обслуга, которой не может не быть. А настоящее сердце Питера ощутимо как раз вот здесь, в старом автобусе марки «Вольво», который, судя по сплющенным в лепешки когда-то мягким сиденьям, после смерти на родине попал на дожитие в Петербург, где, катая местное население, еще выдается за окно в современную Европу. На самом деле давно уже никого не интересует, что там, в этом окне, – да и стоит ли верить глазам. Глаза обращены куда-то туда, где ничего не видно.