Расшифрованный Достоевский. «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»

Дело в том, что в это время
Вдруг запел в кусту сирени
Соловей пред темным замком,
Вечер празднуя весенний;

Он запел – и каждый вспомнил

Соловья такого ж точно,
Кто в Неаполе, кто в Праге,
Кто над Рейном в час урочный…
………………………….
Словом – всем пришли на память
Золотые сердца годы.

И – история не знает,

Сколько длилося молчанье,
И в каких странах витали
Души черного собранья…

Был в собраньи этом старец;

Из пустыни вызван папой
И почтен за строгость жизни.

Вспомнил он, как там, в пустыне,

Мир природы, птичек пенье
Укрепляли в сердце силу
Примиренья и прощенья;

И как шепот раздавался

По пустой огромной зале,
Так в душе его два слова:
«Жалко Гуса» прозвучали;

Машинально, безотчетно

Поднялся он – и, объятья
Всем присущим открывая,
Со слезами молвил: «Братья!»

Но, как будто перепуган

Звуком собственного слова,
Костылем ударил об пол
И упал на место снова;

«Пробудитесь! – возопил он,

Бледный, ужасом объятый: –
Дьявол, дьявол обошел нас!
Это глас его проклятый!..

Каюсь вам, отцы святые!

Льстивой песнью обаянный,
Позабыл я пребыванье
На молитве неустанной –

И вошел в меня нечистый! –

К вам простер мои объятья,
Из меня хотел воскрикнуть:
«Гус невинен». – Горе, братья!..»

Ужаснулося собранье,

Встало с мест своих, и хором
«Да воскреснет Бог» запело
Духовенство всем собором.

И, очистив дух от беса

Покаяньем и проклятьем,
Все упали на колени
Пред серебряным распятьем, –

И, восстав, Иоганна Гуса,

Церкви Божьей во спасенье,
В назиданье христианам,
Осудили на сожженье…

Так святая ревность к вере

Победила ковы ада!
От соборного проклятья
Дьявол вылетел из сада…

Здесь католические иерархи глас Божий, призыв к милосердию, подсознательно спровоцированный пением соловья – Божьей птицы, приняли за дьявольское наваждение. «Золотым дням свободы» они предпочли следование догмату, доброму порыву души – казнь того, чье единственное преступление заключалось в свободомыслии. Кардинал-пустынник из «Приговора» – это предтеча Великого инквизитора в «Братьях Карамазовых».

Майков наделил своего героя верой в свою избранность, в особую близость к Богу в силу многолетнего поста и молитвы в пустыне, благодаря «строгости жизни», верой в свое право карать еретиков смертью; Достоевский, наоборот, заставил Великого инквизитора отказаться от избранничества, от свободы, чуть было не обретенной в пустыне, ради обретения власти над массами – инквизиционными аутодафе и материальными соблазнами, хлебом вместо веры.

У Майкова жертвой инквизиции выступает реальная человеческая личность, предшественник протестантской Реформации, человек одного с участниками Констанцского собора западного мира, хотя и славянин (славянофил Майков славянство во многом противопоставлял католичеству, хотя западные славяне, как известно, католики). Гус здесь ни в коем случае не «заместитель» Христа, его судьба – лишь повод для Божьего призыва к милосердию, который старик кардинал и его товарищи смогли заглушить в своем сердце, представить дьявольскими кознями.

У Достоевского действие уже перенесено в эпоху Реформации, в Испанию, где ярче всего пылали костры инквизиции. Противником Великого инквизитора выступает уже сам Иисус Христос. И в финале сильнее всех, логически безупречных, казалось бы, аргументов старца становится единственный поцелуй его молчаливого пленника. Этот поцелуй побуждает Великого инквизитора отпустить Христа. Вся стройная система аргументов рушится от одного проявления любви и доброты, милосердие тут одерживает победу.