Расшифрованный Достоевский. «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»

Следует подчеркнуть, что есть прямое свидетельство знакомства писателя с Приговором. 15/27 мая 1869 года из Флоренции Достоевский писал А.Н. Майкову: «…В этом ряде былин, в стихах (представляя себе эти былины, я представлял себе иногда Ваш «Констанцский собор») – воспроизвести, с любовью и с нашею мыслию, с самого начала с русским взглядом – всю русскую историю, отмечая в ней те точки и пункты, в которых она, временами и местами, как бы сосредоточивалась и выражалась вся вдруг, во всем своем целом. Таких всевыражающих пунктов найдется, во все тысячелетие, до десяти, даже чуть ли не больше. Ну вот схватить эти пункты и рассказать в былине, всем и каждому, но не как простую летопись, нет, а как сердечную поэму, даже без строгой передачи факта (но только с чрезвычайною ясностью), схватить главный пункт и так передать его, чтоб видно, с какой мыслию он вылился, с какой любовью и мукою эта мысль досталась. Но без эгоизма, без слов от себя, а наивно, как можно наивнее, только чтоб одна любовь к России била горячим ключом».

По мнению Г.П. Пономаревой, высказанному в статье «Провиденциальная идея у Достоевского», «упоминание писателем баллады, или былины, «Констанцский собор» ошибочно: судя по интересующей его идее, это «Клермонтский собор» (1853), заканчивающийся так:

…нам пришлось на долю
Свершить, что Запад начинал;
Что нас отныне Бог избрал
Творить его святую волю;
Что мы под знаменем креста
Не лицемерим, не торгуем,
И фарисейским поцелуем
Не лобызаем мы Христа…
И может быть, враги предвидят,
Что из России ледяной
Еще невиданное выйдет
Гигантов племя к ним грозой,
Гигантов – с ненасытной жаждой
Бессмертья, славы и добра.
Гигантов – как их мир однажды
Зрел в грозном образе Петра.

Еще в 1850-х годах, прочитав эту балладу, Достоевский писал А. Майкову: «Как хорошо окончание последней строки Вашего «Клермонтского собора». Да! разделяю с Вами идею, что Европу и назначение ее окончит Россия!»

Замечу, что в том же письме А.Н. Майкову Достоевский в последний раз упоминает об «Атеизме», из которого и развилась в конечном счете Легенда о Великом инквизиторе: «Писал я Вам или нет о том, что у меня есть одна литературная мысль (роман, притча об атеизме), пред которой вся моя прежняя литературная карьера – была только дрянь и введение и которой я всю мою жизнь будущую посвящаю? Ну так мне ведь нельзя писать ее здесь; никак; непременно надо быть в России. Без России не напишешь».

Поэтому нельзя исключить, что Достоевский отнюдь не оговорился, упомянув в данном письме о «Констанцском соборе». Вполне вероятно, что он уже тогда задумал образ кардинала-инквизитора, отталкиваясь от фигуры кардинала-пустыника в поэме Майкова.

Вот еще один важный литературный источник образа Великого инквизитора. В пьесе Фридриха Шиллера «Дон Карлос, Инфант испанский», которая, возможно, повлияла и на поэму Аполлона Майкова, «король Филипп призывает к себе Великого инквизитора. Его мучит мысль, что детоубийство является тяжким грехом, в то время как он решил избавиться от своего сына. Чтобы умиротворить свою совесть, старый монарх хочет заручиться в своем преступлении поддержкой церкви. Великий инквизитор говорит, что церковь способна простить сыноубийство и приводит аргумент: «Во имя справедливости извечной сын Божий был распят». Он готов принять на себя ответственность за смерть инфанта, только бы на троне не оказался поборник свободы. И король передает Дона Карлоса в руки Великого инквизитора. Здесь тот же мотив опасности свободы, которой противопоставлена справедливость, а ради последней можно распять и самого Христа. Великий инквизитор у Шиллера исповедует кредо: «Скорее за распад и гниение, чем за свободу».