Расшифровано временем<br />(Повести и рассказы)

— Я сделал все, что мог.

— Тебе вовсе не жаль его… после всего, что между вами произошло?

— Я врач, Конрад. Этим все сказано…

Мы молча сидели у постели фон Киеслинга. Альберт часто брал его бесчувственную руку с высохшей кожей и щупал пульс.

Когда мы вышли, Альберт сказал:

— Вот все, что осталось от фон Киеслинга. От былого величия, напыщенности, надежд, слов.

— Немного, — согласился я.

— Человек всю жизнь фальшивит, Конрад, — Альберт прикуривал от зажигалки. Его белые длинные пальцы были точны в каждом движении. — Всю жизнь человек играет какую-то роль. Иногда даже не подозревая. И только перед смертью, когда он уже понимает это, становится самим собой. Тоже не подозревая. С ним, — Альберт кивнул на дверь палаты, — это тоже произойдет, если, конечно, он перед смертью придет в сознание.

— Ты думаешь, он?..

— Боюсь, что да… И знаешь, чего захочется этому фон Киеслингу? Стать несчастным, нелепым Дитцхофом, поменяться местами с тобой или туповатым Цоллером, променять свои ордена, славу и положение на любую жизнь. На возможность пребывать на земле хоть самым незаметным михелем, который развозит по квартирам угольные брикеты…

— А может, в отношении фон Киеслинга ты заблуждаешься? — спросил я. — Разве ты уверен, что, придя в сознание, он не скажет: „Я прожил хорошо и умираю, выполнив волю Германии и фюрера?“

— Он скажет это мне, но не самому себе.

— Ну, а мы с тобой, Альберт?

— Нам нет необходимости лгать ни друг другу, ни себе.

— Потому что мы прожили жизнь правильно?

— Я бы этого не сказал.

— А тебе не кажется, что мы слишком часто стали говорить на эту тему? Интересно, рассуждают ли столько русские?

— Вряд ли, Конрад. Они просто изгоняют нас со своей земли. Как видишь, тут нет темы для рассуждений.

— Ты хочешь сказать, что фюрер не прав по отношению к России? — спросил я его прямо.

— Мне плевать на Россию. Меня заботит Германия. Вот прав ли он по отношению к ней?

— Но смотри, Альберт: он избавил страну от безработицы, нация вздохнула, люди стали жить сытнее, он прижал толстосумов, протянул руку рабочим и ремесленникам, а их детей назвал своей опорой.

— А в итоге — война? И все облагодетельствованные — в земле. А что впереди? Возможно, катастрофа пострашнее той, что была после первой мировой. Тогда какой же был во всем смысл?

— А если мы все же выстоим, Альберт?

— Не валяй дурака. Ты сам уже в это не веришь…

Альберт, как всегда, безжалостен, полагает, что и здесь как врач он обязан изрекать единственный диагноз…

Сейчас два часа дня. Сижу у печки, греюсь и пишу…»

«17 февраля.

Погиб Марк».