Расшифровано временем

— Возьми, — мне хотелось поговорить с ним, но я не знал о чем.

Кортик занимал его недолго, аккуратно положив его на место, он подошел к письменному столу, заваленному листами рукописи.

— Зачем у вас столько бумаги на столе? — спросил Сережа.

— Пишу.

— А что вы пишете?

— Да вот сочиняю книгу.

— Про что?

— Про войну.

— А зачем про войну? Про нее в кино показывают.

— И ты ходишь смотреть?

— Раньше ходил, а теперь нет. Там однажды убило лошадь. Папа сказал, что их и так мало осталось, а их еще и для кино убивают. Я люблю мультики. А в войну мы играем во дворе.

— А почему именно в войну, Сережа?

Он недоуменно посмотрел на меня, не зная, что ответить, но, погодя, ответил:

— А разве вы не играли, когда были маленькими? Все мальчики играют. А девочки — в куклы.

— Хочешь быть военным?

— Нет.

— Кем же? Космонавтом?

— Не, ездить на пожарной машине. А вы про меня что-нибудь сочините в своей книге?

— Что же мне про тебя сочинить? Ты ведь про войну не любишь.

— Люблю, только чтоб лошадей не убивало.

— Там ведь и людей убивает, Сережа.

— Люди умные, они понимают, а лошадь животное, — он снова посмотрел на меня как-то удивленно, потом опустил глаза и сказал: — Ну, я пойду, а то мама будет звать…

Я проводил маленького гостя, вернулся к столу, но работать уже не мог: мне надо было возвращаться в прошлое, но оно внезапно отодвинулось за какую-то стену, которую я преодолеть не мог…

Что-то было в его словах простое и мудрое разом. Но какой он вкладывал смысл в них — четко выделить не мог, его и мой жизненный опыт не совпадали, дети многое воспринимают по-своему, необъяснимо для нас, но, может, и гораздо глубже.

«Люди умные, они понимают, а лошадь — животное». Что хотел он сказать, объяснить мне этими словами? Лошадь гибнет, потому что она существо неразумное, а вот зачем одни люди делают так, чтоб другие гибли? Или мыслил он проще: по вине людей гибнут лошади? Не знаю… Но ведь фраза эта возникла, похоже, как возражение на мою: «Там ведь и людей убивает…» Я был для мальчика Сережи представителем мира взрослых, которые в любом случае несут ответственность…

Дверь мне открыла Наташа. Глаза ее слезились, нос покраснел.

— Заразиться не боишься? — спросила она.

— У меня свой насморк, хронический.

— У тебя аллергия, у меня вирус.

— Ничего, как-нибудь договорятся. Возьми, — я отдал ей порошки.

На столе лежала калька, несколько рулонов ватмана, готовальня.

— Ты что, надомницей стала? — спросил я.

— Нужно кое-что срочно пересчитать.

— Ужас! Сплошные цифры! — вгляделся я в чертеж.

— Ты еще не забыл, сколько два и два?

— Четыре. А дважды два — не знаю. Когда-то тоже было четыре, а сейчас не знаю…

Потом я стоял у окна, а в голове все еще вертелись слова мальчика Сережи, но я их уже варьировал на свой лад: «Лошади гибнут, они неразумные животные, люди со знанием дела убивают друг друга». Вот без чего бы обойтись! Но — легко сказать! Пацифистам проще…

Из окна квартиры Лосевых был виден пустырь, где недавно начались строительные работы. Ползали бульдозеры, копошились рабочие в оранжевых люминесцентных безрукавках. Мое внимание привлек канавокопатель. Как просто и рационально, думал я.

Наташа, укутанная в мохеровый платок, убирала со стола чертежи.

— Элементарно, просто, но кто-то же сушил мозги, — сказал я.

— Ты о чем?

— Да вот, канавокопатель.

— Это была самая любимая машина Виктора.

— Почему именно эта? — удивился я. — Есть поинтересней.

— Он ненавидел лопату. Вспоминал, сколько вырыл ею земли за войну, сколько натер водянок на ладонях. И был страшно рад, когда впервые увидел этот канавокопатель в работе. У него вообще был пунктик: он привез с войны целый список того, что нужно сделать, чтоб облегчить человеческий труд.

— Идей у него хватало.

— Не хватало только характера, — вздохнула Наташа.

— Почему же? А эта история с лицензией, которую купили французы. Ведь догрыз он это дело.

— Тут был верняк. Понимаешь? Он любил только верняк и сражался за него до конца. Но — только верняк, — повторила Наташа.

Она отошла к креслу, села у торшера. Лицо ее было в тени, хорошо видны были только руки, лежавшие в кругу света на журнальном столике.

— Что ты имеешь в виду под этим словом? — спросил я.

Острым, чуть подкрашенным ногтем она обводила чье-то лицо на обложке «Огонька».

— Он брался за то, что обещало лишь стопроцентный успех. У него на это был нюх. Даже если приходилось пробивать что-то с усилием, все равно брался — чутье обходить риск у него было сверхвысокое.

— Что ж тут плохого? — спросил я.

— Я не говорю, что это плохо, — Наташа посмотрела на меня. — Ведь не сужу его задним числом. Просто вспоминаю, каким он был и каким бы мог стать. Тут и моя вина. Слишком бездумно поддакивала ему… Впрочем, не знаю, не сделала бы хуже, начни я подправлять его характер. Хрупкая эта штука, характер, пробовать на излом опасно.

— Виктор не был серым человеком, не был заурядностью. В чем же дело? — спросил я. — Тщеславен? Он был тщеславен, кто-то другой не тщеславен. Много и с размахом работал, был предан своим идеалам: строить, строить, строить.

— И тебя в нем все устраивало? — спокойно спросила Наташа.