Расшифровано временем

Уже несколько дней ходит слух, что нас вместе с дивизией перебрасывают в Италию. Казначей лазарета Тоберенц был в штабе дивизии, новость эта — оттуда. Неужели сбудется?! Было бы просто счастьем убраться отсюда в нормальный климат, в нормальные условия. Слух стал обрастать подробностями, как снежный ком. Каждый вспоминает все, что знает про Италию.

— Там, Биллингер, ты будешь работать в настоящей аптеке, — сказал мне Тоберенц. — И не нужны там никакие финские утепленные палатки. Он даже принес старый номер „Берлинер“, где на фотографии наши солдаты сидят на улице за столиками возле траттории и пьют кофе…

Сегодня начальник лазарета майор Раволле подтвердил, что есть приказ за неделю все подготовить к отъезду. По этому случаю он собрал офицеров на совещание, обсуждали, кто чем займется, что берем с собой, что оставляем.

Целый день я помогал казначею сортировать бумаги в шкафу, потом перебирал с Альбертом старые истории болезни, которые можно уже сжечь: те, кому они принадлежали, умерли в лазарете от ран. Накопилась большая пачка рентгеновских снимков. Альберт, просмотрев несколько штук на свет, швырнул их на пол:

— Редкий учебный материал для студентов-медиков… Можешь сунуть все это в печь, — сказал он.

Италия… Италия… Надо сообщить об этой новости домой и Кристе…»

«15 марта.

Такой гостьи не ждал! Трудно было. Каково ей. Гусятников, похоже, славный малый! Приходится писать „был“. Ничто не должно пропасть зря для будущего! Ни одна кровинка. Клянусь себе, пусть негромко. Об этом не надо громко…

Готовимся. Придан. 2 пуш. пропали. Комб. ворч. Ищу, жду. Опять — Упрей».

«Придан. 2 пуш. пропали» — означает вот что: батальону был придан огневой артвзвод — две пушчонки, как раз на мой участок. Из полка звонили, что они еще утром конной тягой отправились в батальон, а их все не было. Начштаба полка ругал комбата, что плохо, мол, у нас налажена связь с «придаными». Комбат трезвонил мне. Вечно с ними случалась какая- то чехарда, и всегда мы оказывались виноватыми.

Не помню: то ли застряли они где-то в дороге на вязкой пахоте, то ли лошадей у них побило или просто заблудились по пути к нам.

Еще засветло Лосев отправил им навстречу Семена и автоматчика Сейтлиева, но и те как в воду канули. Уже вечерело, повалил мокрый снег, а — ни пушкарей, ни Семена. Я волновался, как бы в темноте они к немцам не угодили.

И тут снова позвонил комбат:

— Там к тебе гость направился. Выйди, встреть. — И отключился.

Уж не Упреев ли, как домовой к ночи? — подумал я тогда и вылез из землянки идти встречать. Задернул поплотней палатку, чтоб наружу не падал свет. Пошел по окопу. Тьма и тяжелый липкий снег. Солдатские лица в подвязанных ушанках были вжаты в поднятые воротники, хлопцы ежились, пританцовывая на месте. Холодно, ветрено. Курцы присели пониже, на дно окопа, притискивались к мокрой стене, чтобы дать мне пройти; негромко переговаривались, дремали или жевали сухари. И у немцев было тихо — в эту пору они ужинали.

По ходу сообщения я спустился в лощину, по которой бежала наша тропка в штаб батальона. Прошагал недалеко, когда темень словно выдавила навстречу две фигуры. Мы сблизились. В одной я узнал ординарца комбата Мельникова, второй человек был мне не знаком.

— К вам мы, товарищ лейтенант, — сказал Мельников.

— Здравствуйте, — произнес гость женским голосом.

— Так я пойду к себе? — спросил Мельников.

Я отпустил его и с гостем, вернее, с гостьей двинулся к землянке.

Вошли. Фитиль в гильзе едва горел, все же я разглядел моложавую женщину в ладной новой шинели, офицерские погоны медслужбы. Предложил сесть на ящик от мин. Она сперва представилась:

— Капитан Гусятникова. — Расстегнула шинель, села, сняв ушанку, стряхнула к ногам снег. Волосы у нее были темные, короткие, лицо уставшее.