Расшифровано временем

— Менее чем за полвека в двух войнах исчезла, пожалуй, четвертая часть нации. В кратком же перерыве между ними был снят самый ценный ее слой: она оскоплена в духовном отношении, исчез ее интеллектуальный потенциал. Для его же восстановления понадобится минимум столетие. Вот ведь как обстоит дело, Мария, Тут простым биологическим воспроизводством ничего не поправишь, даже если наши девушки начнут рожать по два раза в год от племенных эсэсовских жеребцов.

— Перестань, Альберт! — вспылила Мария.

— Собственно, что тебя задевает? — спросил он.

— Скоро узнаешь! — она отошла в глубину леса.

— Что с ней? — спросил я.

— Мне не надо было так, — нахмурился Альберт. — Она беременна…

Я давно подозревал это. Бедная Мария! Как все для нее усложнилось…»

«8 мая.

Утром — слух: немцы в Курл. приняли условия капитул. Нам приказано в полосе дороги Скрунда — Пампали прекратить огонь: к 15 часам — наши и немец. парламент.»

8 мая! День, когда почти для всех закончилась война. А на нашем участке она еще агонизировала десять дней.

К 15 часам 8-го наши парламентеры прибыли, а немецкие не явились, но части, стоявшие перед нами, флаги вывесили: вдоль всей передовой болтались на ветру белые тряпки — на кольях, на ветках деревьев, на колючей проволоке, торчавшей над траншеями. Немцы открыто разгуливали по брустверам, махали нам руками.

— Ишь, радуются, гады, — кивнул на них Лосев, — чесануть бы сейчас из пулемета, вот потеха была б!

— Под трибунал захотел? — спросил я.

В ожидании прошло полдня. Немецкие парламентеры не появлялись. Где-то правее и левее нас громыхало — там вовсю еще шла война, а у нас под вечер немцы начали сдаваться сами, не дождавшись своих парламентеров, — организованно, по-деловому.

Это были солдаты и офицеры 329-й пехотной дивизии. Шли строем. Тысячи! Одни в распахнутых кителях, другие заправленные по форме. И странное дело — касок ни на ком: либо пилотки, либо суконные форменные кепи-каскетки. За спинами, мешки, а не те аккуратные прямоугольные ранцы, покрытые коротким рыжим мехом, какие я видел в 1941-м.

Шли они уставшие, понурые и трудно было понять — смиренность это, страх ли, горечь и разочарование или полное понимание, что всему наступил конец; есть внутренняя радость, что уцелели, но и тревога, что придется отвечать за все содеянное им и каждым, идущим рядом. Возглавлял колонну их командир дивизии со штабом. Шли немцы через боевые порядки нашего батальона.

Рядом со мной стояли Виктор и Семен.

Семен оценивающе-пристально всматривался в лица пленных, опустив свое ленивое веко, а Витька — приоткрыв рот, с улыбкой.

Не первый раз видел я пленных, но такое скопище — никогда. Что я испытывал в эти минуты? К ним — ничего. Но в себе ощущал силу, будто я один принудил тысячи обстрелянных, умеющих хорошо воевать немцев сдаться. И вспомнился тот мертвый немец с перерубленной осколком шеей. У меня не было тогда ненависти к нему. Ненавидел я те неразличимые в лицо фигурки, шедшие цепью, по которым я стрелял. Если в 1941-м году, глядя на первых пленных, я как-то даже стыдился за них, наивно спрашивая себя: «Как же они поддались на обман все?», то майским днем 1945-го я не думал, что их обманули или принудили. Всех обмануть нельзя. Была всеобщая цель с заранее высчитанным, спланированным результатом, которую многие из них выбрали, когда им ее предложили. То, что результат оказался иным, — это не плод их осознания, понимал я, а наша заслуга…

Колонна шла долго, втягиваясь в пыльное облако, взбитое тысячами ног.

Витька сказал:

— Смотрел я на их рожи и думал: вот идет зверье, которое вешало и сжигало, пытало, насиловало, издевалось, а морды у всех обыкновенные, человеческие, такие же, как и у нас. Один был похож на нашего Андрюху Гуменюка, будто близнецы… Надо же! И никакой в них лютости, ненависти не видно. Глазели на меня с любопытством, рыжий один даже улыбнулся. Куда же девалась их ненависть? Трусами их не назовешь, мужики здоровые, многие с крестами. Убей, не пойму!..

Сеня чуть поднял левое веко.

— Что, Сеня? — спросил я.

— Их ненависть к нам механическая, что ли. Ну, как указ или декрет, спущенный властью. Ее им вменили в обязанность. Ее могли и отменить.

— Но ее никто не отменил, — возразил Лосев.

— Не то чтобы ее отменили или она исчезла, — сказал я, — она лишена уже смысла, в ней нет необходимости…