Расшифровано временем

Альберт принес банку фасоли и полфляги рома. На кубиках сухого спирта мы разогрели в котелке вчерашнюю конину, высыпали туда фасоль. Это был наш рождественский ужин.

С Альбертом последнее время вижусь мало. Он работает как вол: уйма обмороженных, тиф, дизентерия, раненые — само собой. Размещать их все труднее.

— Что же это с нами произошло? — спросил я, когда мы выпили ром. — Ведь все не так должно было быть.

— Все впереди, — ухмыльнулся он.

Не люблю его эту ухмылку, похоже, что-то знает, но скрывает.

— Скоро мы пожмем руки танкистам Манштейна… Либо здесь, либо на том свете.

— Зачем ты так? — спросил я его. — Нас ведь должны были выводить отсюда. Говорили, пойдем на прорыв. Когда же? Ведь был приказ готовиться, — уничтожить, сжечь, привести в негодность все, что не сможем взять с собой. — И я вспомнил, как пылали страшные костры, огонь сжирал запасы снаряжения, грузовики, поврежденные танки, технические средства связи, документацию… — Так когда же, Альберт? — снова спросил я его.

— Никогда, — хрипло ответил он. — Узнай правду: еще 24 ноября из Ставки фюрера пришел приказ, запрещающий 6-й армии вывод войск из Сталинграда. Никакого прорыва отсюда не будет.

— Значит, мы здесь…

— До конца!

— А если Манштейн не…

— До конца! — тупо перебил он.

— Как же мой рапорт об отпуске? — вспомнил я.

— Отпуска, наверное, отменят… Я пошел спать…

Когда он ушел, я сел сделать эту запись и написать письмо родным. Пришлось поверх шинели закутаться в одеяло покойного Майера… Что я могу написать домой? Правду? Зачем она им? Кто ее поймет там, в тепле, сытости, при свете электричества? И дойдет ли она туда?..»

«23 декабря.

Месяц, как я в госпитале. Хожу на костылях.

Рана заживает плохо. Василий Александрович боится, чтоб не было свища.

Утром пришел Шурка. Веселый, скалит щербатый рот.

— Слышал хруст? Немцам под Сталинградом ребра мнут.

— Держатся они еще там.

— Собьем! Держалась и кобыла за оглобли, да упала.

— А мы с тобой, Шурка, тут груши околачиваем.

— Ничего, еще будет куда поспеть: от Волги конца дороги нашей не видать.

Так мы с ним поговорили. Забавный парень. Зря Киричев его донимает. Вот и сегодня был скандал. Я мог бы дать Киричев у в рыло, но беспомощный он — обе руки перебинтованы. Был концерт. Молодцы школьники. И учительша их ничего.

Сегодня опять написал в полк: Марку, Витьке и Сене — общее. Хотя Семену следовало бы отдельно. Больше всех в этом нуждается».

Эти госпитальные дни, хотя были в них и боль, и страдания, все же остались в памяти, как дни светлого душевного отдохновения и неторопливых раздумий, когда оттаявшее после передовой сердце, распахнутое и подобревшее, вбирало в себя весь мир с его многообразием судеб и подробностей быта, когда хотелось подолгу всматриваться даже в какой-нибудь пустяк и не спеша, вроде даже отстраненно осмысливать слова и поступки людей.

Эту уравновешенность во мне укреплял, возможно, Шурка своим ровным отношением ко всем. Он появлялся обычно по утрам, от него всегда пахло простым мылом, свежестью, холодной водой; садился около меня:

— Ну как нога?

К другому у него был другой вопрос: «Небось не болит уже?» или: «А ведь рука-то у тебя уже сгибается? А ты не верил!» Только сейчас понимаю, что он никогда не приходил с дурными вестями.