Рассказ 77

— Вы с ума сошли. Я заснула, когда ты вышел. Ничего не слышала. Тебе больно, милый?

— Куда он девался?

— Ты сильно его избил?

— Не знаю. Он совсем свихнулся, пришлось проучить.

— Все равно нехорошо поступил. Он твой брат…

— Он ударил меня первый. Я, кажется, руку вывихнул.

— Больно?

Они прошли мимо. Остановились. Я слышал, как поцеловались. Слезы полились из моих глаз. Я лежал, прижимаясь к шершавой пахучей коре бревна, и плакал.

— Господи, где же он?

— Раз очнулся, все в порядке. Надо в доме посмотреть. Рука действительно распухла.

— Дурачочек ты какой.

— Мне кажется, он в тебя влюбился. Знаешь, как он врал мне? Говорил, что у тебя отец помирает…

— Ерунда какая, — сказала Ленка.

— Я тоже говорю, ерунда.

— Ты меня больше любишь, чем твой брат?

Они ушли в дом, потом направились к Ленкиной даче. Петухи орали по всей деревне. Дождь уже прошел. Под застрехой ворковал уцелевший от супа голубь.

Я встал, шатаясь, вымылся из переполненной бочки, зашел в хату. Макарониха спала, всхлипывая во сне. Я переменил брюки, рубашку и надел теплую канадку, взял свои шмотки и вышел. Сквозь край тучи виднелась заря. Я шел по дороге к пристани и плевался кровью. В основании черепа что-то похрустывало. Ветер уже угомонился. Вымытые звезды отражались в теплых лесных лужах. Когда я пришел к пристани, вовсю была заря. На понтоне маячила фигура в плаще. Я узнал Сеньку.

— Что рано? — спросил я.

— Рыбу ловлю. Чо морда-то опухши?

— Пчелы покусали, — сказал я.

Сенька недоверчиво сплюнул, но из деликатности промолчал.

— Катер-то приедет? — спросил я.

— Куда денется, ветер стих. Щас рыба будет, соленой воды нагнало штормом, она к берегу прет. Садись, — предложил Сенька, снял брезентовый плащ и подстелил. Мы сели, свесив ноги.

На берегу было много пены, качалась дохлая чайка на воде. Вдалеке плыл пароход, груженный по самую трубу лесом. Он сидел очень низко в воде и на фоне зари был отчетливо виден со своими огнями.

Сенька вытащил из-за пазухи краюху хлеба, отломил половину и протянул, как старшему брату. Я взял этот кусок, согретый его телом, и стал жевать. От сукровицы во рту хлеб был сладким и тяжелым. Я еле проглатывал липкие комки.

— Вырежь удилище, леска есть. Буду тоже рыбу ловить, — попросил я, когда мы закончили святую трапезу.

Он ушел искать орешник. На мысу вспыхивал маяк. Ветер стих.

Из воды выковыривалось солнце, освещая мертвую зыбь.

Татьяна Чекасина Залётный музыкант

Нинка лезла к общежитию по снегу заброшенным огородом, но в валенки не начерпала. Валенки у нее были черные, подшитые коричневым и большие. А ноги у Нинки тонкие, и еще непонятно, какими они станут, когда ей исполнится шестнадцать, — красивыми или не очень. И лицо ее, бледное и плоское, может, станет намного лучше, и тогда все в поселке заметят, как она выросла. «Выросла, — скажут, — Стриковых дочка, а они все так же пируют, и огород лебедой зарос».

Отовсюду из поселка был виден лес. Каждое утро рабочие уезжали в делянки. Летом — по лежневке, а зимой — по зимнику. Тем же путем возили сваленный лес на КрАЗах и МАЗах. Мать и отец Нинки Стриковой тоже по утрам уезжали на синем автобусе в лес. Там они работали обрубщиками сучьев. В бригадах их не любили, и они мотались из одной в другую каждый сезон.

Общежитие, куда шла девочка, походило на барак: с широким коридором, с железными ковриками для дров у печек. Нинка недавно стала после школы приходить сюда к армянке Асе водиться с ребенком.

Ася работала комендантом и жила в отдельной длинной комнате с большим желтым зеркалом в углу. Было ей двадцать пять, а все думали — сорок. Она убежала от мужа и жила теперь холостой и веселой жизнью. Все жалели Асю. Не так давно у нее родился ребенок — Хачик. Он был рыжий, как Петька-тракторист. В общежитии все догадывались, кроме Петьки. Был он озабоченный и деловой, потому что приехал на два сезона заработать много денег на новую избу для себя, для своей матери и для красивой жены Анны.

Крыльцо было выметено, на сугробе остался свежий след от выплеснутой из ведра воды. Тихо было в доме. Вымыто. Ася ходила по сухим половицам в самовязаных носках, подкладывая в печки дров. Придут с работы парни-лесорубы, а в комнатах тепло и чисто.

— Добрая ты, Ника, — говорила Ася, сидя на высоком табурете перед желтым зеркалом и заплетая лохматую косу. — Все тэба будут лубит и будешь щаслива.

Девочка пожала острыми плечами и улыбнулась. Ася говорила по-русски смешно. Глаза у нее были печальные, как два темных окна.

Глубокую тропку в огороде Нинка протоптала с тех пор, как в общежитии появился Коля. Его быстро узнал весь поселок. Часто он заходил в кабинет начальника лесопункта Ивана Антоновича. Завклубом тоже ходила за начальником по пятам: «Выкрутиться надо, Иван. Вот уже три года, как в клубе, кроме кино, ничего не проводим. А еще удивляемся, почему люди из поселка ближе к городу перебираются…» — «Ладно уж, — согласился Иван Антонович, «отдавая» приезжему ставку слесаря, — может, задержится…»