Рассказ доктора

… И вот наши поездки на охоту кончились. И дед Антон уже не попадался на глаза. И забыли мы про него и про Большие Вётла… Товарищ мой изменился, и привычки его изменились. Ружьё он променял на садоводство и наши странствия окончились. Прошло года три… Вы, молодёжь, может быть хорошо и не знаете, что пережила тогда наша губерния. Да и не только наша. Вы ещё сидели на гимназических скамьях, а мы… — Он встал и нервно заходил… Мы… мы… страшно вспомнить, что пережили… Два года подряд неурожаи. Что-то ужасное было. Надо было видеть самим. Надо было жить там…

Его голос дрожал и, когда он говорил, этот испытанный работник, этот светский человек, он весь в эту минуту светился каким-то необычайно чистым и мощным воодушевлением.

— Нам выпала страшная, напряжённая работа. Довольно будет сказать, что бывали недели, когда мы спали через два дня в третий. Да, Господь принёс болезни. Этот настоящий спутник голода — тиф, этот ужасный голодный тиф. Он вспыхнул как пламя в сухом лесу и охватил огромный район… и косил… Мы начали работать. Посланы были отряды по местам, но не хватало рук. Были напрасны все силы. Я был назначен старшим в этой половине уезда и перелетал с места на место, теряя голову. Эпидемия разрасталась. Испортились дороги, и хлеб тянулся медленно и не попадал к сроку. Север уезда молил о помощи… Он почему-то считался в лучших условиях и помощь туда пошла во второй черёд. Уж очень страшно было здесь…

И вот я бросился на север. Надо было налаживать дело там. И я попал в Большие Вётла. Я не узнал их. Да, были все те же поля. Но я не узнал их. Осенью, а погода была ужасная… Дожди, дожди, поля плакали… Туманно, в мутной сетке. Того, что я видел когда-то, их силы покойной, — не было и следа. А где-же омёты? А золотые волны? Нет и следа. Глухо, темно и мокро. А голоса на деревне? Тихо, тихо было там. Там молчали, там забились в щели и замерли.

… Наш медицинский отряд имел здесь свою стоянку. Отсюда мы должны были вести войну со смертью и голодом. И я увидал деда Антона. Я увидал что-то поникшее. Он едва бродил убитый. На меня смотрели глаза, растерянные глаза… И первое, что я от него услышал:

— Вот, баринок, погибаем…

И так вот рукой сделал. Всё повернулось в душе. Многое услышал я в этих словах и уловил во взгляде. Быть может он и не думал об этом. Но я понял одно:

— Поздно….

…Да, мы были здесь, когда живы были поля, когда пузатые омёты стояли несокрушимой, казалось массой… Когда так хорошо и светло было кругом… И когда мы были не нужны… А теперь… теперь — поздно…

…Да, мы опоздали. Конечно, мы многих спасли и одолели и тиф, и голод, но мы всё же… опоздали. Спрашиваю его, — как, что. Затрясся он и махнул рукой. Тех, трёх пар голубых глаз, тех… Акульки, Маньки и… Тита… не было. Мы опоздали. И тиф и дизентерия сломили их. Его сын, “старшой“, лежал в тифе. И что же? Этот старик пытался сам что-то делать. Он лечил своими травками и корешками, как мог. Он выпекал какой-то особенный хлеб, мешал его со съедобными корешками, которые он добывал в лесу. Он сам выкапывал их, пока были силы. Копал с Никешкой. Варил какие-то похлёбки. Какую-то “лесовую картоху“!

— Держались… — плача рассказывал он мне. — А потом… и силы не стало… Можно бы держаться, да болезни…

…Он плакал и повторял:

— Мнучки… все… один Никешка мается. Баринок, баринок!

…И повалился к моим ногам. Баринок! Да, господа… Это был тот самый голос… Его, его я слышал тогда во сне. Не верю я снам, но странно, — это был тот самый голос с поля…

Меня охватил ужас. Я плакал, господа. Боль, мучительная стояла в сердце камнем.

…И вот тогда я начал, начал работу… настоящую работу. Дед молил меня спасти Никешу, последнее, что оставалось ему. Я спас его.

Да, господа, я его спас. Я всем своим существом бросил вызов силе, страшной силе, которую мы-таки сломили. Боже, как хорошо было! Было жутко, и всё же было хорошо!

Как мы боролись, друзья! Как все мы забывали себя. Видите… я плачу, господа… это ничего… так хорошо вспомнить прошлое, когда весь горел каким-то святым огнём — давать, давать, давать! Всего себя отдать…

…Помню, как я вошёл к нему в избу. Так же, как и раньше, с потолка свешивались травы, и цветы. Холодно было, но запах был всё тот же. Черноголовый Никеша лежал на печи и бредил. Метался без памяти. Звал Кутьку, — собаченка у него была. На столе, накрытая холщевой тряпицей, лежала плоская краюшка хлеба… Лежал “пряник“… вот тот самый пряник… — показал доктор на чёрный продолговатый кусок, — это часть того “пряника“. Этот хлеб выпекал дед Антон. Тут были и его измолоченные корешки, и мякина, и Бог знает, что ещё. Когда я попробовал, я выплюнул эту вязкую горечь. Они питались ею с месяц до нашего хлеба. И когда я жевал его, у меня схватило в горле. А дед Антон смотрел на меня, моргал и шептал что-то про кострику, которая с непривычки не лезет в глотку…

… И началась работа. Моим главным и первым пациентом стал Никешка.

Не знаю, что, но что-то властное сказало мне: “ты должен его спасти“. Глаза старика так и следили за мной, стояли передо мной неотступно, молили, звали…