Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака

И, пока их потряхивало на грязной дороге Парижа, в повозке воцарилось неловкое молчание. Якоб так разгорячился и запутался в своих чувствах, что у него перехватило горло. Но за темными его глазами металась сотня вопросов. Жанна знала это, она понимала, что Якоб не осмелится спрашивать, и знала, о чем бы он спросил, если бы осмелился, – ибо у нее был тот же вопрос.

– Ваше величество, почему вы это сделали? – спросила она.

– Почему я сделал что?

– Помешали ломбардцу избить этих людей? Почему, если вы так ненавидите евреев?

Король, казалось, искренне удивился вопросу.

– Мы же не варвары! Пусть нападают на евреев рейнских земель в своих крестьянских Крестовых походах. Но не здесь. Евреи – мои дети. Испорченные, непослушные. Но дети. Я ненавижу их, но буду их защищать.

Якоб пытался владеть своим лицом, но челюсть его дрожала, а в глазах, точно в двух плошках, стояла вода. Дрожа, но не проливаясь. Пока что.

– Ваше величество, – сказала Жанна как можно более кротко, – а как насчет городка Ножан-сюр-Уаз? Он сгорел на прошлой неделе. Пожар начался в еврейском квартале, который подожгли христиане. Там погибли люди.

Микеланджело прочистил горло и сказал:

– К нам это не имеет никакого отношения. Это нас не касается, Жанна.

Но король Луи ответил:

– Я слышал об этом. Это безобразие. – Он выглядел так, будто откусил от гнилой груши. – Пятно на всей Франции. Мне плохо, когда я об этом думаю.

Якоб глядел на короля, на его гладкие вислые пряди, усеянные дождевыми каплями. Как мог он ненавидеть евреев и все же переживать, когда на них напали? Луи и крестьян, совершенно очевидно, ненавидел, и все же не имел ничего против сидящей рядом с ним Жанны – даже подбрасывал ее в воздух и плясал с ней. Но, поразмыслив, он сдался. Люди слишком странные, чтобы понять их от начала и до конца, решил он. Они – точно жизнь. Точно тот сыр. Слишком много всего сразу.

Повозки грохотали, подскакивая на ухабах, теперь они въехали в еврейский квартал, где люди перекрикивались и махали руками точь-в-точь как христиане на любых других улицах. Разве что бород тут было побольше, а так толпа тут ничем не отличалась от остальных парижан. Но дети уже поняли, что самая их жизнь зависит от короля и его благоволения. Стоит его настроениям измениться, и любой может лишиться дома, сгорит при пожаре или будет брошен в реку Сену рассвирепевшими ломбардцами или обозленными рыцарями. Их жизни висели на волоске. И Луи держал этот волосок.

И дети, ведомые Микеланджело, собирались вырвать его. Да, они попытаются спасти всю мудрость еврейского народа Франции, запечатленную в книгах, но, если они потерпят поражение и даже если преуспеют, они рискуют рассердить короля – и это заставит его выпустить волосок.

Жанна, Якоб и Вильям начали осознавать последствия своего предприятия.

И им было страшно.

Маленькая монашка замолкает.

– И это все? – спрашиваю я. – Не может быть, чтобы все.

– Не все, но есть некоторые сложности.

– Какие? Поведай нам, ради Господа! Она поднимает свою кружку. Та пуста.

– Еще эля! – кричит трактирщик.

Эль приносят, и монашка продолжает свой рассказ.

Глава 19 Седьмая часть рассказа монахини

Внезапно стук конских копыт зазвучал иначе, глухие удары по грязной земле сменились звонкими. Дети сели прямей, а Гвенфорт стала поскуливать. Жанна и Вильям выглянули за бортик повозки.

– Что случилось? – спросил Якоб.

– Камни, – сказала Жанна. – На земле уложены камни! Точь-в-точь как в церкви!

– Это мостовая! – расхохотался Жуанвиль. – Вы что, никогда не видели мостовых?

Дети покачали головами. Они и вправду никогда не видели такого.

А затем повозка покатила в гору, они въехали на мост, прогрохотали по нему и скатились с противоположной его стороны. Здесь дорога тоже была вымощена камнями. Какое богатство, какая власть, дивились дети, потребовались, чтобы покрыть все вокруг аккуратно тесанными камнями? И затем они увидели чудовище, влажно блестящее в дымке парижского дождя. Что-то вроде краба, сплошь панцирь и ноги, но больше, чем замок. Чудовищное, гороподобное ракообразное!

– Глядите! – сказал детям Микеланджело ди Болонья. – Нотр-Дам!

И правда, это был собор Нотр-Дам. Величайший собор в мире, чудесным образом вознесенный на узкой оконечности острова посреди Сены. Быть может, все-таки не краб, паук, а Париж – паучья сеть, каждая его дорога – это паутинка, тянущаяся к огромному существу в середке. Прямо перед повозкой из серого тумана воздвиглись серые стены, такие же величественные, как и сам Нотр-Дам. Тонкие шпили возносились над ними в пелене дождя. Вся западная часть острова в сердце Парижа была заключена внутрь этих стен.

– А это?.. – спросил Вильям.

– Дворец, – ответил Жуанвиль.

– Добро пожаловать в мой дом, – сказал король, – ну, в один из моих домов!

Повозка, грохоча, проехала караульную у ворот.

– Мы едем… внутрь? – спросила Жанна.

– Ты говоришь это так, словно я взял вас в плен, – сказал король со смехом. – Я надеялся, мои маленькие чудотворцы, что вы останетесь со мной на какое-то время. Я сочту это за честь.